— Нет, — благоразумно ответил Буонсиньори. Старый Плюмаж многословием не отличался, но если уж начинал говорить, речь его бывала витиеватой, не допускающей никаких полумер. Мужчины обменялись рукопожатием и вышли через конюшни в задней части дома.

В церковной ризнице синьор Филиграни разговаривал вполголоса с доном Диомиро, священником, который даже в это ужасное время всеми силами старался привлечь заблудшего, но храброго агнца-коммуниста в лоно католической церкви. Филиграни, худощавый мужчина с непреклонным выражением лица, приветствовал полковника, потом упрекнул за опоздание.

— Оно позволило мне подольше взывать к христианской совести нашего бедного, доблестного сына, — улыбнулся дон Диомиро, моложавый человек с горящими черными глазами и одной сплошной черной бровью, протянувшейся от виска до виска.

Старый Плюмаж пришел в раздражение.

— В военных делах, — заявил он, — главное не своевременность, а эффективность. Я пришел, когда смог, поскольку решил дождаться Фебо Буонсиньори по своим личным соображениям, и они останутся моими личными до собрания Consiglio Superiore.

— Пойдемте, — сказал Филиграни, и под негромкое благословение дона Диомиро все трое бесшумно вышли из церкви.

На территории заброшенного монастыря они встретились с графом, почти пятидесятилетним холостяком. Он сидел с двумя слугами на каменной скамье, попивая бульон из термоса. Филиграни немедленно спросил, почему граф взял слуг в экспедицию, в которой подвижность может сыграть существенную роль и сведения о которой были доверены только элите. Граф нахмурился, отчего сотни морщин его горделиво-страдальческого лица превратились в вертикальные щели.

— В армии, — ответил он, — мне давали денщика. Это являлось моей привилегией как высокопоставленного слуги государства. Теперь я частное лицо. И разумеется, мне позволительно иметь двух денщиков, при условии, что я буду платить им жалованье.

— Времена подобной роскоши прошли, — заметил Филиграни.

Граф брюзгливо заявил, что не может никому предложить бульона, поскольку выпил его сам. Затем маленькая процессия отправилась на поиски «некоторых».

Тем временем в доме полковника Фольгоре поднял жалобный вой, поскольку в открытое окно мучительно струились дразнящие ароматы сельской местности. Папавера внизу заворочалась на своей подстилке. Ей снился кошмарный сон, что она заперта в чужом доме и в открытое окно мучительно струятся дразнящие ароматы сельской местности. Вой ее единоутробного брата придавал этим видениям жуткую реальность. Полежав какое-то время на грани этой ужасающей реальности сновидения и необычного покоя яви, она села с нескрываемо раздраженным видом. Все было ясно. Она не спала, в комнате стоял запах знакомых предметов, ветерок раздувал шторы. Однако снившийся вой слышался и наяву. Этот феномен требовал немедленного расследования. Протиснувшись в приоткрытую дверь, Папавера стала подниматься по лестнице, обнюхивая ступени. Неустрашимый Фольгоре уловил приближение странного запаха с неожиданной стороны и повернулся к двери, напрягши для прыжка одну лапу.

Из-за угла с рычанием появилась Папавера. Она напоминала стареющую любовницу влиятельного человека, намеренную сражаться за свои эфемерные права. Фольгоре попытался утихомирить ее, пустив в ход весь арсенал собачьих доводов, начиная с ответного рычанья и кончая осторожным облизыванием, выражающим добрые чувства, но тщетно. Сражение началось и продолжалось с неослабевающим ожесточением около трех минут. В конце концов посрамленный и охваченный ужасом Фольгоре протиснулся в приоткрытое окно, извиваясь, будто разрубленный червь, и рухнул кулем на землю.

Папавера оповестила лаем округу о своей победе, а Фольгоре, выражая воем протест против ничем не вызванной и неоправданной агрессии, хромая, поплелся домой.

— Что там происходит, черт возьми? — произнес Ганс, подойдя к окну.

— Адские псы возвещают о победе немцев, — засмеялся Бремиг. Он нашел бутылку граппы и потому быстро обретал оправдание необычному образу ведения разговора.

— Dio, Dio, Dio, — стонала Елена, молясь, чтобы не случилось никакого несчастья.

Послышалось царапанье когтей по двери. Ганс сунул в карман недописанное письмо и открыл ее. Фольгоре завилял было хвостом, но, увидя Ганса, предпочел не входить.

— Где твой хозяин? — спросил Ганс. Фольгоре улегся снаружи.

— Он весь в крови, — сказал Ганс.

— Берет с нас пример, — заметил Бремиг.

В долине прогремел выстрел и раскатился эхом среди холмов.

— Dio, Dio, — зашептала Елена, осеняя крестным знамением себя и пятерых плачущих детей.

— Что это? — спросил Ганс, испытанный воин.

— Выстрел, — с улыбкой ответил Бремиг.

Произошло вот что. Покуда процессия патриотов обыскивала оливковые рощи в поисках тех, с кем шла на встречу, из-за дерева появился человек и спросил пароль, как назло, у дворецкого графа. Дворецкий был взят прислуживать графу, а не сражаться, поэтому гордо представился, что, по его мнению, стоило гораздо больше какой-то заговорщицкой фразы: «Я личный дворецкий его превосходительства графа Ремиджо Фаббри ди Сан-Рокко, а ты кто?» — и получил пулю в руку.

Граф, естественно, вышел из себя и потребовал командира «некоторых». Случившееся означало необходимость обходиться без дворецкого, пока он не поправится, поэтому никакие утешения не могли сдержать нахлынувшего гнева. Буонсиньори говорил о le fortune della guerra[24], Старый Плюмаж — о sacrifizio all'altare della gloria[25]. Филиграни потребовал, чтобы граф взял себя в руки, однако успокоить отпрыска рода, давшего миру двух католических первосвященников, с дюжину кондотьеров и не менее тридцати разбойников, запятнавшего страницы истории кровью и благочестивостью, было нелегко.

Командиром остатков дивизии Гран Сассо был некий капитан Валь ди Сарат, рыжеволосый, рыжебородый, голубоглазый пьемонтец. Он протянул графу руку, но граф отказался ее пожать. Валь ди Сарат засмеялся.

«Другие», услышав выстрел в дворецкого, пришли к поспешному выводу, что вот-вот начнется большое сражение, и предприняли крупномасштабные военные операции против воображаемого противника.

Успешно преодолев несколько холмиков, где не было оказано никакого сопротивления, быстро продвигавшийся авангард «других» внезапно столкнулся с бдительным охранением «некоторых», и перестрелки удалось избежать просто чудом, поскольку слова пароля, сложную лирическую фразу поэта Кардуччи, никто толком не запомнил. Те, у кого потребовали пароль, забыли его, и спасло их только то, что те, кто требовал, тоже забыли. Собственно говоря, за пароль сошла бы любая стихотворная строка, а тот, у кого хватило глупости выступить с такой прозаической фразой, как «я дворецкий графа», вполне заслуживал пули. Она демонстрировала недостаток воображения, наказуемый в Италии.

Когда во всем разобрались и командиры удалились в заброшенную лачугу, началось совещание.

Важные новости пришли по системе тайного сообщения невесть откуда, но были несомненно верными. Филиграни как командир партизан ручался за их точность. Они гласили, что Гитлер в этот самый день был убит во время конференции и что немецкие войска повсюду взбунтовались.

— Образовано правительство из генералов, — сказал Филиграни. — Наша задача, товарищи, заключается в том, чтобы забыть наши разногласия и решить, каким образом создавшееся положение может пойти на пользу нашим военным действиям. На этом я открываю совещание и прошу вносить любые предложения.

После чего с восхитительной непредвзятостью обратился к Эльвиро Робусто, своему заместителю у кормила управления партизанским отрядом, и попросил его открыть дискуссию. Робусто, одноглазый гигант, сражавшийся в рядах гарибальдийцев в Испании, начал речь, которую Филиграни тщательно отредактировал два часа назад.

— Товарищи, солдаты, друзья, я как заместитель командира ударной партизанской бригады считаю, что немцы, уже деморализованные и находящиеся в состоянии крайнего смятения по всей нашей священной Италии, завтра утром, то есть сегодня утром, не смогут противостоять нашему натиску и что поэтому нам нужно атаковать их под открытым небом всеми имеющимися у нас средствами, увенчать таким образом итальянское оружие еще одной славной победой и опередить англо-американские войска, которые прибудут со временем и заявят, что освободили нас. Товарищи, я считаю, что район Сан-Рокко аль Монте может и должен быть освобожден итальянцами. Вперед, к общей победе.