Ранние годы мальчика прошли в очаровательной, тактичной почтительности к все усиливающемуся мистицизму полковника. С истинно сыновней преданностью Ганс почтительно слушал романтическую проповедь и усваивал ее.

В дом каждый вечер приходил Гельмут Больман и с гордостью говорил о быстроте немецких ОЛИМПИЙСКИХ бегунов, о превосходстве немецких гоночных автомобилей, о непревзойденных воинских доблестях немецкой нации. Старик любил слушать эти речи. Даже когда Больман принимался рассуждать на более сомнительные темы, например о необходимости погромов, полковнику не хватало духу возразить, для собственного удовлетворения он бормотал что-то невнятное, а затем вновь погружался в задумчивое, рассеянно-признательное молчание.

Ганс с матерью были очень благодарны Гельмуту за эти продолжительные монологи — они звучали с неистовой убежденностью, приятной в ненадежные времена. Мопсель наблюдала за мужем, по взгляду ее голубых глаз было видно, что она зачарована его многословием, и ее явная вера в него укрепляла Ганса в преданности делу.

Однажды вечером Гельмут задерживался. Мопсель в одиночестве вязала бесконечные белые одеяния для священника.

— А где Гельмут? — спросила фрау Винтершильд. Она тоже вязала что-то маленькое, белое в покорном предвидении неизбежного.

— Придет, — таинственным тоном ответила Мопсель.

Вскоре на лестнице послышались шаги, более резкие, чем обычно, более четкие.

Вошел Гельмут, и они впервые увидели его в мундире.

— Что это? — спросил полковник. — Мы отошли от традиционного покроя обмундирования? Ты поступил на военную службу?

— Это мундир Schutzstaffel, Waffen SS, — ответил казавшийся подвыпившим Гельмут.

— Какой-то новый технический род войск?

— Да, — воскликнул Гельмут, — новый технический, моральный и патриотический род войск. Рейхстаг горит.

Полковник вынул изо рта трубку.

— Ты шутишь. Гельмут улыбнулся.

— Нет, не шучу.

— Какой-нибудь идиот-турист с зажженной сигаретой, — буркнул полковник. — Ничего удивительного.

Изменчивость повседневного существования отражалась на школе. Уроки тут же прерывались, когда мимо окон проезжали грузовики с коричневорубашечниками, хором выкрикивающими: «Deutschland, erwache!»[2]. Занятие для уважающих себя людей вряд ли достойное, но в хриплом призыве Германии проснуться эти разочарованные жизнью обрели смысл существования без оружия. Когда эти крикуны грозили сорвать урок, смелости требовать от мальчишек внимания хватало только герру Вехтеру, учителю латинского языка. Если ученик оказывался чересчур увлечен демонстрацией на улице и садился не сразу, герр Вехтер заставлял виновного перевести «Deutschland, erwache!» на латинский язык. Некоторые ребята так ничего и не усвоили из латыни, кроме этого перевода.

Со временем необходимость будить Германию отпала. К власти пришел Адольф Гитлер и поднял такой шум, что о дальнейшем сне не могло быть и речи. Поначалу он не мог позволить себе идти на конфликт с какой-то организованной силой, однако вынужденный поддерживать не только бодрость, но и воинственность духа своих слушателей в предвкушении великого дня возмездия начал применять к евреям методы, которые вскоре начнут применяться ко всем остальным. Интернационализм евреев привел к подозрению, что они образуют единую партию, строящую колоссальный заговор обирать тех, кто кормится честным трудом. Евреи превратились в удобный символ эпохи, эквивалент Уолл-стрита в жаргоне коммунистов.

Государствам, разумеется, не так уж трудно расправиться со своими подданными, возмущение общественного мнения в других странах они неизменно называют вмешательством в свои внутренние дела. Однако подобная деятельность — почти всегда следствие бессилия творить зло в более широком масштабе. Юные воины, неспособные напасть на Чехословакию без необходимого оружия, нападали с дубинками и факелами на евреев.

Однажды герр Вайнштейн, учитель физики, был уволен. В подготовленном объявлении директор школы доктор Кресс сообщил ученикам, что герр Вайнштейн освобожден от своих обязанностей, так как является евреем и сей факт лишает его права преподавать физику. Отныне физика становится немецкой сферой. Доктор Кресс был пожилым человеком, и в затрудненности, с которой он читал написанное своим почерком, было нечто, выдающее убежденность, что он несет чушь. Во всяком случае, он не поднимал глаз и вышел из школьного зала с опущенной головой.

Вскоре после этого ушел герр Вехтер. В другом подготовленном объявлении доктор Кресс осведомил учеников, что герр Вехтер находится в разладе с духом времени и потому уволился, дабы служить своей стране в другом месте. При последних словах голос доктора Кресса слегка дрогнул, и перед уходом он выпил два стакана воды, пролив часть ее на пол.

Никто особенно не удивился, когда вскоре после этого доктор Дюльдер, новый директор школы, прочел еще одно подготовленное объявление, сказав твердым, однако сочувственным голосом, что доктор Кресс достиг пенсионного возраста и сам попросил, чтобы денег на прощальный подарок ему не собирали. И неожиданно добавил:

— Если хотите выразить свою признательность, можете сделать пожертвования в фонд Национал-социалистической зимней помощи, Winterhilfe. Фонд, разумеется, будет носить имя доктора Кресса.

Свое правление доктор Дюльдер начал с отмены оставшихся уроков.

— Эту поблажку я даю вам только сегодня, — строго заявил он, — чтобы ознакомиться со школой и поговорить с учителями, со всеми вместе и с каждым в отдельности. До конца года вы будете трудиться усерднее, чем когда бы то ни было. Я об этом позабочусь. Разгильдяйства не потерплю. Германия разгильдяйства не потерпит. Ясно? Упор будет делаться не только на умственное развитие, но и на физическую подготовку. Мы обязаны смотреть в лицо нашей геополитической участи. Когда наступит время и мы услышим свои фамилии на перекличке, то должны ответить четким, бодрым, громким голосом: «Здесь!».

Чюрке, школьный громила, косматый шестнадцатилетний парень, дважды остававшийся на второй год из-за своего поразительного невежества, после ухода Дюльдера воскликнул:

— Наконец-то! Вот это разговор! — И с коварным видом добавил: — Знаете что, давайте устроим директору сюрприз.

Чюрке побаивались все, не только из-за его роста, но и потому, что в парте у него хранился шприц со ржавой иглой, которой он безжалостно колол тех, кто осмеливался ему возражать. Поэтому весь класс ждал его объяснений. Чюрке не спешил, неторопливо достал из парты шприц. Ребята украдкой переглядывались.

— Может, наша гео-как-ее-там участь уже смотрит на нас и говорит: «Посмотрите на этих разгильдяев из гимназии Иммануила Канта. Их отпустили с уроков, и что они делают? Идут по домам и приятно проводят время, едят мороженое, а о Фатерланде и не думают». Вопросы есть? Вопросов не было.

— Знаете старого Фельдмана, у которого мы покупаем сладости? Что это с вами? Так боитесь Чюрке и его шприца, что не можете ответить?

— Конечно, знаем… Мы не боимся… Кто же не знает Фельдмана?

— Так вот, — спокойно сказал Чюрке, — о Фельдмане я кое-что разузнал. Он еврей.

Через полчаса на витрине лавки Фельдмана была намалевана желтая звезда Давида. Вскоре после этого витрину разбили, сладости с нее хлынули сперва на улицу, а затем в карманы юных хулиганов. Кое-кто из юных прохожих принялся помогать им в этом разгроме, а люди постарше переходили на другую сторону улицы или молча взирали на происходящее с угрюмым, обеспокоенным любопытством.

Ганс принимал участие в этом разгуле, изо всех сил старался выглядеть решительным и восторженным, хотя сердце его неистово колотилось. Сладостей он не крал. Большинство ребят слегка сникло, когда стало ясно, что разгрому лавки полиция мешать не будет. Это вызвало разочарование, так как разгром не обладал нездоровой увлекательностью правонарушения, а рассматривался как работа в интересах общества, вроде подметания тротуаров после снегопада. Радовался, казалось, только Чюрке, правда, он был постарше остальных. Он единственный вошел в лавку и вытащил несчастного герра Фельдмана на улицу, пиная его и тыча иглой. Фрау Фельдман открыла окно и подняла истерический крик. Несколько человек из собравшейся небольшой толпы посмотрели на нее и рассмеялись, но большинство сохраняли естественную серьезность людей, видящих попавшего в беду человека. Однако никто не протестовал. Фельдмана били, пинали, рубашка его была измазана краской, которую предусмотрительно захватил Чюрке.