— Один?

— Нет. С одним из наших людей.

Это признание многого стоило Моррису, и мгновение Спатц не мог понять, что произошло. У юриста в Париже была репутация острожного человека. Эмери Моррис был чрезвычайно уважаем и непоколебимо надежен. У него была жена, жившая где-то на окраине, и он не пил даже за здоровье друзей. Никаких сексуальных связей. Никакого намека на чувство юмора. Спатц прощупывал слабости людей, с которыми он встречался, и предположил, что у Морриса отсутствует воображение.

Жако — огонь кабаре, беззаботный гомосексуалист. Найден мертвым вместе с американским юристом. Спатц натужно улыбнулся.

— Я в шоке.

— Вы знаете, кем он был, — жестко продолжал Моррис, — жалким маленьким извращенцем — …он брал деньги за то, что…

— По правде говоря, я удивлен, что американцы тоже в его вкусе. Несмотря на все эти плетки и жестокости, Жако был снобом. Я полагаю, это ваш человек убил его?

Глаза Морриса за изящными очками в проволочной оправе блеснули.

— Может быть, наоборот. Это грязное дело и мы должны любой ценой сохранить его в тайне от газетчиков. С этими новостями о войне, слава Богу, самоубийство гомосексуалиста — явно не материал для первой полосы.

— Но ваш мертвый юрист?

Моррис понизил голос.

— Вот почему я пришел поговорить с вами. У нас проблема.

К тому времени, как она закончила петь, его уже не было, и Мемфис так и не заметила, как он ушел: яркий свет слепил ей глаза, и она не видела ни людей, ни накрытых столов вокруг. Она пела около часа, затем выпила бокал шампанского — и оно обожгло ей горло, вот уж совершенно неподходящий для вокалиста напиток, но бокал так элегантно смотрелся в ее руке, и к тому же работал на имидж. Он поболтала с завсегдатаями, скользя между столиков, она не хотела смотреть на Рауля за ее спиной, который, должно быть, был в ярости от нетерпения, его голова была заполнена расписаниями поездов. Она проклинала Жако за то, что он предал ее; она должна была пойти домой пораньше и там все начнется снова: Рауль, который хочет убежать, Рауль, который пугает ее. Рауль.

На ее плечо легла чья-то рука — но это был ни Спатц, ни ее муж, это был Ан Ли — водитель-вьетнамец, которого она держала за его экзотичность и важность в изящной униформе. Он поклонился, извиняясь.

— Мистер Рауль взял машину. Он сказал, чтобы я отдал Вам это, мадам.

Она выхватила у него листок бумаги, торопливо посмотрела в него. Дома в Теннеси были люди, которые осмеливались говорить, что она даже не умеет читать, но второй муж Мемфис научил ее, и она все время училась, все время читала; она говорила по-французски и читала парижские газеты. Сегодня вечером ее глаза немного устали от дыма и позднего времени, или это было потому, что она снова паниковала, еле передвигая ноги в туфлях, в прекрасных туфлях с открытым мысом из кожи ящерицы и змеи, которые она купила на Рю Сент-Оноре.

Она раздавила бумажку каблуком.

— Возьми большую кошку, — сказала она Ан Ли, — и езжай домой. Сегодня вечером Мемфис будет веселиться до упаду.

Салли Кинг лихорадило. Майская ночь была холодной, и она позволила Максу Шупу зажечь для нее сигарету, пока он сажал ее в такси. Теперь машина тряслась по улице Сент-Оноре, и пепел падал прямо на шелк. Салли это не волновало. Она больше никогда не наденет этого платья от Скиапарелли: она ненавидела его ярко-розовый цвет, его рои жучков, непристойные, как тело Филиппа в его последний момент; пепел был чем-то вроде траура.

Макс заплатил водителю, чтобы он отвез ее обратно к ней домой, но в темноте бурливших улиц, где толпы людей несмотря на поздний час все еще отчаянно пробирались в южную часть города, Салли вдруг ощутила острый приступ клаустрофобии. Признаки истерии и отчаяния, которые она заглушила стаканом бренди в каморке у консьержки, теперь снова пытались выбраться на поверхность. Она закрыла глаза и закурила, стараясь прояснить голову.

«Мы подозревали, что Филиппа кто-то беспокоил, — сказал Макс Шуп в той проклятой комнате над внутренним двором, в котором пахло горелой колбасой и плесенью. — Филипп вел себя странно. Он везде подозревал заговор. Может быть, это потому, что он сам чувствовал себя виноватым».

Она постаралась совместить этот образ с тем Филиппом, которого она помнила, постаралась вспомнить последний раз, когда она видела его — два дня назад, когда он энергично шел через площадь Восге. На подстриженных деревьях только начинали появляться листья, где-то кто-то упражнялся в пении сопрано, и голос закручивался изящной спиралью над старой площадью, отдаваясь эхом в куполообразных арках. Он пробежал несколько метров до того места, где она стояла, обнял ее, не беспокоясь о том, что кто-нибудь увидит. «Весна в Париже, — воскликнул он. — Кто сказал, что сейчас война?»

Филипп виноватый? Филипп подозрительный?

Она ничего не сказала Шупу о записке, которую прислал ей Филипп, о встрече с сотрудником фирмы. Даже Салли было ясно, что он провел это время совсем по-другому. Воспоминания о его распростертом теле, о ярком и твердом пенисе, о застывших глазах, смотревших куда-то позади нее, — все это не давало ее разуму покоя. Сигарета в руке задрожала.

— Главное, — сказал Макс, — это скрыть правду от его родителей. Уилсон Стилвелл судья в городе Криссейк. Ни тени скандала — ради его семьи. Ты будешь сопровождать тело домой?

Тело, в двадцать восемь лет Филипп — труп.

Она уставилась в окно, затуманенное дымом сигареты, как будто и сам Париж умер. Толпа полуночных бродяг не иссякала на улице Девятого моста, водитель выругался на них и неожиданно развернул машину в обратном направлении. Он повернул на запад, на Рю Риволи, в противоположном направлении от Латинского квартала. Салли была слишком обессилена, чтобы возражать.

— Я хочу, чтобы ты уехала из Европы, Салли, — сказал Макс. — Пока не начался весь этот ад, понимаешь? Завтра я поговорю с кем-нибудь из посольства…

Посольство.

Они добрались до площади Согласия, там находилось здание американского консульства, где располагались государственный отдел, армия и несколько работников Коммерческого отдела. Хотя здание было совсем новое, оно выглядело заброшенным и одиноким в темно-синем блеске фонарей. Консульство выдавало визы и занималось такими хлопотными делами, как репатриация мертвых, но посол Буллит жил в другом месте, в элегантном доме, подаренном американской нации. Даже немцы не раздражали Билла Буллита, американский посол продолжал наливать шампанского любому, кто поднимал бокал. Салли познакомилась с ним на рождественском приеме в посольстве: лысый, с располневшим брюшком, он с видом знатока разглядывал ее с ног до головы. На ней тогда было то же самое платье, что и сейчас.

— Водитель, — сказала она твердо. — Я передумала. Отвезите меня на авеню Д'Илена, в дом посла Буллита.

Именно Джо Херст получил возможность поговорить с самой знаменитой американкой в Париже, той, которую фотографировал сам Хорст, чье лицо сияло на обложке «Вог» во время осенних показов 1939 года, невозможно высокая молодая женщина с высокими скулами и широкой улыбкой. Ее узнала жена одного из сотрудников государственного отдела посольства, когда она в одиночестве поднималась по ступенькам, не будучи приглашенной на вечеринку в честь премьер-министра Пола Рейно и французского министра вооруженных сил Эдуарда Даладье, которые все время меняли посты и сердечно презирали друг друга. Мимс Тарноу вспомнила Рождество, вспомнила шокирующее розовое платье, кроме того, в ней было достаточно снобизма, чтобы чувствовать себя выше Салли Кинг, она поняла, что просто обязана сообщить об этом помощнику Буллита, Роберту Мерфи.