— Третий для запаса?
— А ты стучи, стучи, — сказал дед. — В договоре не сказано, сколько неводников. Сказано, колхоз обязуется купить. — Славка Бенд зыркнул на деда глазами и зачастил топором.
— Ушлый у нас дед, а? — спросил Колька Муханов.
— Ха-ха-ха, — раскатился Толик. — Ушлый дед. Очень ушлый, хороший дед.
— Две тысячи — хорошая цена, Федюша, хорошая, — сказал дед. — Мы за двести, за двести рублей их у себя делали.
Четыре доски на дно, две на борта. Дед в полушубочке все похаживал с неизменным прутиком или палочкой, и было приятно смотреть на его белую голову, чистое, в загорелых здоровых морщинках лицо и слушать:
— А дощечка не та. Во-он лежит хорошая.
Неводники были готовы, они развели огонь под котлом со смолой и мазали их борта длинными рогожными кистями.
— Десять на две и разделить на восемь, сколько будет? — спросил Муханов.
— Две с половиной.
— Всем поровну, Дмитрий Егорыч? — спросил Славка.
— Посчитаем, посчитаем. С обидой нельзя. Без обиды будем.
— Отменный у нас дед, Санюха. Жох дед. Слышь, дед. Ты у нас хороший. Мы с Санькой за тебя хош в воду. Хочешь, нырну за тебя, дед?
Но дед не слушал балаболку Муханова. Он все похаживал со своим прутиком, высматривал и потом сказал:
— Ну-ка, Саня, отнеси вот туда эту досочку, и вот эту, и ту.
Санька сволок в одно место облюбованные дедом доски.
Дед вынес из дома стародавний топорик и стал тюкать по доскам. Он тюкал и тюкал неторопливо, даже с каким-то стариковским покряхтыванием, и из-под топорика вдруг возникла узкая, изящная, как перо, лодочка. Две досочки были сбоку, одна составляла днище. Потом старик снова сходил в избушку, вынес баночку с краской, и лодка приобрела развеселый зеленый цвет. Старик еще потюкал топориком, и возникло совсем уже невесомое двухлопастное веселко.
Около берега на всем протяжении образовались порядочной ширины забереги. Старик отнес лодочку к берегу, взял в руки невесомое веселко и поплыл, еле помахивая им, только от носа лодочки разбегались водяные усы.
Так он и плыл, обливаемый солнцем, среди ледяного и снежного блеска, и седая голова его походила на одуванчик, одуванчик на узком зеленом листе.
Все смотрели молча, и Муханов шепотом сказал Саньке:
— Дед-то и вправду рыбак. Ребята говорили, что рыба по семьдесят копеек и ловить тут десятки тонн. Если на твою душу придется две тонны, так это, слышишь? А если пять. Это за три-то месяца… Не пропадем мы за этим дедом, ей-богу, не пропадем, Санюха.
— Давай, давай, считай, — сказал Санька, не отрывая глаз от деда. Тот развернулся одним взмахом весла и плыл обратно.
Затаив дыхание, Санька Канаев наблюдал за этой картиной, и ему стало уверенно легко оттого, что он видит все это, и было правильным, что он видит это и находится именно в данный момент в данной географической точке.
И все остальные тоже наблюдали за дедом, молча, а Глухой вдруг сказал самому себе:
— Дед-то без шпаклевки делал. Доска к доске, волоса не просунешь.
— Да! — тяжело и смачно сплюнул на землю Славка Бенд.
Дед так же легко причалил к берегу и ступил на землю, не замочив коротеньких сапожек. Все подошли к лодке. Внутри было сухо, и опять Глухой сказал застенчиво:
— Доска к доске…
— Де-ед, — восхищенно протянул Муханов, — дайка я на твоем ковчеге.
И дед, весь в стариковских морщинках, раскрасневшийся от гребли и, видно, от удачи, оттого что лодка без шпаклевки впрямь не протекала, протянул ему весло.
— Подержи, Санек, — сказал Муханов и решительно шагнул к лодке.
Санька придержал руками узкий нос лодки, пока Муханов осторожно, как будто ступал на цирковой канат, усаживался на ее днище.
— Пускай, — скомандовал он. Успел раза два взмахнуть веслом и вдруг исчез, только мелькнули в воздухе сапоги с закатанными голенищами.
— Ух, — вынырнул Муханов из воды. — Ух! — Так он толкал лодку к берегу, огненный шар на взбаламученной глади воды.
— Мой черед, — закричал Толик и с совсем уже ненужной лихостью сел в лодку, перевернувшись мгновенно и бездарно.
Все смеялись на берегу, Муханов бегал кругами, стараясь согреться.
— Ха-ха-ха, — смеялся Толик. — Вот сделал дед лодку. Вот лодка, а, дед?
Даже Славка Бенд разжал мрачные губы, и дед весь смеялся, даже полушубок его и сапожки смеялись.
— Погоди-ка, герои, — сказал дед и вынес из избушки что-то завернутое в тряпочку. Под тряпочкой оказалась чуть начатая бутылка спирта. Муханов и Толя выпили из стакана.
— Чего держать, — сказал дед. — Допивайте, чтоб, значит, судно обмыть.
Спирт быстро развели водой, и все выпили по полстакана в этот великолепный день у открытой воды забереги.
— Плавать на этой лодке непростое дело, непростое, — сказал дед. — У нас на реке с маленьких лет это делают, начинают. Вон Глухой, поди, умеет плавать или забыл?
— А, Глухой, а ну покажи, Глухой, — закричал Толик, но Глухой, вовсе уж засмущавшись, только махнул рукой, а Славка Бенд с задичавшими от водки глазами посмотрел на лодку с мрачновато-веселой решимостью. Не такое, мол, видали. Надо, поплывем и не на этом.
— А льда скоро, ребята, не будет, — сказал дед.
Все еще стояли у воды и обсуждали проблемы плавания на столь несолидном судне, а дед ушел к своей избушке. Он стал выносить из ее недр бесконечное количество мотков сетей, смотанных в куклы, и бережно класть их на разостланный брезент.
— Смотри, ребя, смотри, — сказал Братка. — Дед богатство вынимает.
…Они насаживали неводную дель на обрезки водопроводных труб, чтобы потом протянуть сквозь трубы нескончаемую сизалевую веревку, по веревке с припуском расправить сеть, для верха один припуск, для низа другой. Это была работа не для нервных людей.
Древняя земля исходила, дымилась на проталинах, пар поднимался к небу, как дым благодарственных молебнов.
И жухлый серый лед на реке казался в весеннем солнце чужим, отжившим свой век, нездешнего мира веществом.
Сети растягивались на вешалах, лежали на земле, аккуратные мотки веревок висели на кольях, змеились по земле. Был какой-то чарующий ритм в этой древней, древней, как эта земля, человеческой работе.
У лодок остался один Глухой. Он возился у чадящего котла с длинной кистью и был похож в клубах дыма на печального сгорбленного черта, давно уже потерявшего веру во всякое бытие.
Санька насаживал сети, слушал, как в стороне балаболит и смешит всех Муханов, и размышлял о всегдашней правоте брата Семы. Вот оно, денежное место, где руки не дрожат. Было приятно сознавать, что все это не столь уж плохое занятие и времяпрепровождение есть только вступление к туманно сверкающему будущему, которое ждет его там, в Москве, средь гари и грохота настоящей жизни.
Так шел день за днем. Два домика и вытаявшее пространство земли вокруг них были отрезаны от мира, так что казалось — и нет ничего во всей вселенной, только вот это бледное небо и издыхающий лед на реке. В семи километрах на одном из рукавов Китама помещался колхозный поселок, Новый Усть-Китам, в поселке жили люди и председатель Гаврилов, которому они подчинялись.
Однажды спозаранку мимо них протащилась упряжка из шести разномастных захудалых псов. На нартах сидел старик с непокрытой головой и смотрел на них с азиатским спокойствием.
— Это Пыныч. Бездельный старик. Я его знаю, — сказал Братка. — Гусей почуял, старый черт. Хотите верьте, хотите нет, но нюх у него на гусей страшный. Пыныч, хрен чукотский, где гу-у-си? — крикнул Братка.
И Пыныч, не сказав ни слова, махнул рукой на восток.
— Где гуси? Какие гуси? — засуетился Толик.
Обратно Пыныч проехал уже вечером. Подмораживало, и собаки шли устало и неровно, ибо нарта то и дело проламывала снежную корку.
В нарте лежало четыре жемчужных красноносых гуменника.
— Малё гуся, — сказал старик, жмуря хитрые глазки. — Земли пока малё.
Это были первые из гусиных стай, скопившихся на южных вытаявших склонах хребтов в ожидании, пока потеплеет земля родного Китама. Они залетали сюда через безжизненные горные гряды и искали по протаявшим береговым обрывам прошлогоднюю бруснику и черную ягоду шикшу.