Поезд катил на север.

Он не мчался, не летел, не стремился, а именно «катил», влекомый неторопливым паровозом ФД, до наших дней удержавшимся в дальних краях. Он подбадривал себя эхом гудков, дребезжанием старых вагонов. Поезд останавливался на крохотных полустанках. Его встречали пацаны в валенках, нейлоновых куртках, и неторопливый дежурный давал отправление.

Поезд останавливался на станциях. Веяние времени пробилось, и здесь исчезли вывески «кипяток». Вместо них появились стеклянные сооружения «Дорресторантреста». К станции подкатывал щегольской фирменный поезд с названием реки, города или иного географического понятия, выведенного на железных боках вагонов. У дверей тех вагонов уже не стояли пожилые проводники — провидцы и знатоки человеческих судеб. Здесь встречали пассажиров девчонки с прическами, в пригнанной по фигуре форме. Не проводницы, нет — стюардессы.

Но все-таки дух железных дорог и поезда, который катил на север, остался прежним. Ибо не так легко изжить великие времена переселений, времена гражданской, времена второй мировой, времена «пятьсот веселых», «пятьсот голодных», «шестьсот шебутных», которые пересекали страну от пустынь Средней Азии до Игарки, от бывшего Кенигсберга до порта с интересным названием Находка. Ибо эра поездов еще не ушла.

И как десятки, может быть, сотни лет назад, поезда все еще сопровождает печальный звук трубы дальних странствий. Та труба пела замотанным в плащи всадникам, почтовым дилижансам, каретам и первым рельсам, проломившимся сквозь материки.

Эра поездов еще не ушла.

В тряском вагоне на верхней полке лежал Сашка Ивакин, «стеклянил» глаза в потолок.

Внизу два щетинистых мужика в ковбойках, расстегнутых на жилистых шеях, неторопливо копались в дорожном хозяйстве. Один, весь в мускулах, как водолаз в глубоководном скафандре, поставил на стол водку, две зеленые эмалированные кружки. Сказал, задрав поросшее рыжей щетиной лицо:

— Попутчик! Ставь третью кружку. Кружка-то есть?

— Нет! — сказал Сашка.

— Все равно слазь. Будешь пить из моей, — просипел крепкий мужик.

— Не надо, — сказал Сашка.

— Не ломай компанию. Слезь из уважения.

Сашка спрыгнул с полки.

— До конечной путь держишь? До моря? — спросил рыжебородый, зажав в ладони кружку.

Сашка кивнул. Рыжебородый неторопливо высосал водку.

— Есть сельдяной флот. Зарабатывают, — он вздохнул. — Можно грузчиком в порт. Терпимо. Налить?

— А если просто на море? Матросом?

— Пустое перемещение по воде, — рыжебородый перевернул бутылку вверх донышком, пощелкал ногтем по стеклянному боку.

— Почему пьем? — сказал второй, верткий мужик, который маялся с кружкой в одной руке, хлебной корочкой в другой. — Договор подписал — аванс получил. А аванс зачем? Маленько бабе оставить, билет до места купить и получить отвращение к водке. Ты по договору?

— Нет, — сказал Сашка. — По несчастному случаю.

— Тем более выпей.

— Выпей! — утвердил рыжебородый.

Сашка подумал и выпил. Рыжебородый пододвинул ему сало, хлеб, ножик.

— Если в вагоне выпил, теперь всю жизнь будешь ездить, — сказал второй мужик и выцедил свою долю.

— Неплохой вариант.

— Будешь ездить и неизвестно чего искать. А земля, между прочим, везде одинаковая. Везде у людей две ноги, везде лес кверху растет…

— А помрешь, то везде вниз похоронят, — засмеялся рыжебородый.

— Вознесения не будет? — хмуро усмехнулся Сашка.

— Нет, не будет нам вознесения! Это ты верно, попутчик. Хо-хо! За что возносить-то? За лес, который валил? Или за деньги, которые пропил? Нету причины, чтобы вознестись!

— Так как, не решился? — спросил рыжебородый.

— Не могу, — сказал Сашка. — Не могу.

— Жалко! — вздохнул рыжебородый. — Як тебе пригляделся. Ты бы нам подошел. Втроем-то, а? Две сотни в месяц. Одну на еду, другую на книжку.

— Не могу. Спешить надо.

— Дурик! — гнул свою линию рыжебородый. — За четыре месяца как раз на билет скопишь. И лети на свою Колыму как крупный начальник.

— Попробую морем. На судне северной трассой.

— Тогда будь здоров. К старушке зайди. Она все понимает. А врачам не верь. Они ничего не знают. Может, решишься?

— Не могу, Федор. Не уговаривай.

— Еще встретимся, — рыжебородый пожал Сашкииу руку.

— Рельсы — вещь узкая, — сказал верткий.

Сашка постоял, посмотрел, как уходят мужики-добытчики. Телогрейки их затерялись в толпе.

…Звездная ночь висела над городом. Сашка тащился с чемоданом в руке. Улочка была деревянной, извилистой, деревенской. Где-то глухо брехали собаки.

Сашка подошел к одной калитке. Постучал в освещенное окно.

На крыльцо вышла женщина.

— Дом девятнадцать? — спросил Сашка.

— Девятнадцать дальше, — певуче произнесла женщина. — А кого ищешь?

— Дарью Никифоровну!

— Считай от моего дома четвертый. А ты кто ей?

— Человек, — сказал Сашка.

Женщина вышла из калитки и долго смотрела ему вслед, пока не убедилась, что Сашка свернул правильно.

Окошко светилось. Сашка постучал.

— Ты чего, хулиган, дверь ломаешь? — тонко спросили за дверью.

— Дарья Никифоровна! — позвал Сашка.

— Отколь меня знаешь? — спросили за дверью.

— В поезде сказали. Попутчики.

— Какие?

— Борода у одного рыжая. Федор Игнатьич.

— Сколь выпил?

— Непьющий.

— Дыхни в скважину!

Сашка изо всей силы «дыхнул» в замочную скважину.

— Вроде правда непьющий, — изумленно сказали за дверью.

Дарья Никифоровна оказалась крохотной старушкой в огромных валенках и огромном пуховом платке; нос, валенки да платок.

Она прибавила свет в лампе и сказала ворчливо:

— Я чего не пускала-то. Думала — пьяный. Мужики, которые лес валят, в городе пьют. Ругаешь, ругаешь, потом деньги отымешь, чтобы семье отвез, сколько хлопот-то.

— У меня денег нет, — сказал Сашка. — Я по делу приехал.

— Дело чего искать? Дело само ищет, все заборы объявлениями увешаны.

— На море хочу попасть, — сказал Сашка.

— Все на рыбацких тысячах помешались, прости господи!

— Не тысячи. Море!

— Море-е!.. Вода она и есть вода…

Сашка сел на скамейку. Снял пальто, положил его на чемодан.

— Дарья Никифоровна. Ничего, если я несколько дней у вас поживу? Пока не устроюсь.

— Если правда непьющий — живи. Треска есть, картошки купим. И живи себе на здоровье.

— Спасибо.

— Одной-то мне скушно. Я комнатку маленькую недавно белила. Светло там, чисто. Будешь жить, словно девушка.

— А море тут далеко?

— Как далеко, если на море живем?

Сашка стоял на вершине сопки. Был ветер и черный обдутый камень. Несколько чахлых искривленных лиственниц чудом держались на такой высоте.

Внизу было море.

Сашка, не отрываясь, смотрел на него. Море казалось зеркально-гладким. Корабли выглядели отсюда игрушечными. Они стояли на рейде, и видна была тень их на гладкой воде, и они казались особенно неподвижными. Несколько катеров метались по рейду, как бы проверяя стоящие пароходы.

Светлый блик солнца отражался в дальней воде. Еще дальше за бликом море сливалось с белесой мутью, и на границе ее шел в небо темный пароходный дым. Но самого парохода не было видно.

С бухты дул ветер. Сашка ладонью «потрогал» его. Потом подошел к лиственнице, погладил искривленный ствол, прислонился.

…Около пятидесяти или шестидесяти лет тому назад точно так же стоял на этой сопке неудавшийся священник и богослов Николай Шаваносов.

Вдоль берега тянулась влажная полоса гальки, поблескивающей на солнце. Казалось, что корабли вырезаны из черной жести и окаймлены ярко надраенной бронзой. Сашка поднял ленту морской капусты. Принялся ее жевать. Неведомо откуда набежавший вал подкатил к ногам, замочил Сашке ботинки и оставил фарфоровый пузырек. На белом боку пузырька бежал синий парусник. Паруса были надуты, и кудрявились вдоль бортов синие волны.