И никто не мог понять, какого черта его понесло на чужую грядку; возможно, ему надоел собственный род, осточертела яйцекладка и бесконечное ожидание треска скорлупы. Действительно, детей у них с женой не было. Возможно, он хотел обострить чувственность на иных существах. Амбиций ему было не занимать. Возможно — и многие склоняются именно к такому выводу, — в нем развился синдром Дресслера, так что он начал думать о себе как о настоящем человеке и просто не мог удержаться от искушений млекопитающей плоти. Или просто находил цыпочек привлекательными. Как бы то ни было, Раймонд Макбрайд нарушил первое из основных правил, установленное с тех пор, как Homo habilis впервые приковыляли в наш мир: абсолютный запрет спариваться с человеком.

Но теперь он мертв, убит в своем офисе почти год назад, — так какого же черта применять санкции к бедному парню?

Стук в дверь избавляет меня от дальнейших расспросов о Макбрайде и заседаниях Совета, о которых я теперь не имею ни малейшего представления. Тейтельбаум рявкает: «Что?», и в кабинет заглядывает Салли. Серенький такой, робкий мышонок. Остренький носик, свисающие прядями волосы, болезненно бледная. Если бы я не знал, что она человек — запаха нет, да и не видел я ее ни в одном из тех мест, где собираются динозавры, — мог бы на пару секунд принять ее за Компи.

— Лондон на третьей линии, — пищит она. Салли — отличная девчонка, болтать с ней просто умора, но в присутствии Тейтельбаума она съеживается, словно высохшая губка.

— Сувенирная лавка Гэтвика? — спрашивает Тейтельбаум, и руки у него трясутся в ребяческом предвкушении. Могло бы растрогать, не будь он так отвратителен.

— Они нашли зубочистки «Лондонский Тауэр», которые вы хотели.

Салли мельком улыбается мне, поворачивается и вылетает из кабинета — миссия исполнена. Просто хирургическое вмешательство во владения босса: туда-обратно за шесть секунд! Очень неплохо. Мне бы у нее поучиться.

Тейтельбаум тяжело вздыхает, шероховатые звуки рвущейся бумаги сменяются в его глотке глухим сопением спускаемой шины. Он неуклюже тянется к телефону.

— Я возьму двадцать четыре дюжины, и пусть пришлют немедленно.

Разговор окончен. Представляю, как поражен американской учтивостью британец на том конце провода.

Переходя к делу, Тейтельбаум резко меняет тон. Он заходится в хрипе от натуги, когда его крохотная ручка тянется через весь стол за тонкой папкой.

— Я не прошу тебя отыскать мне бриллиант Хоупа или что-нибудь в этом духе, — говорит он и вручает мне папку. — Всего лишь немного поработать ногами, ничего невозможного. Ерунда, но за нее платят.

Я перелистываю страницы.

— Расследование пожара?

— В среду утром загорелся ночной клуб в Долине. Одно из заведений Берка.

— Берка?

— Донован Берк. Владелец клуба. Ты что, Рубио, журналов не читаешь?

Я качаю головой, не желая объяснять, что нынче меня разорит и покупка журнала.

— Берк — большой воротила по части ночных клубов, — объясняет Тейтельбаум. — В его заведениях каждый день толкутся знаменитости, в основном динозавры, но есть и человечья клиентура. Клуб застрахован по полной программе, так что за причиненные огнем убытки им теперь придется платить около двух миллионов долларов. Страховая компания хочет проверить, не сам ли Берк запалил свой клуб, так как «дела у него шли паршиво».

— Так и есть?

— Что?

— Паршиво.

— Господи, Рубио, откуда мне знать? Ты здесь частный детектив.

— Был кто-нибудь в клубе, когда загорелось?

— Почему бы тебе самому не почитать эту чертову папку? — выходит он из себя. — Да, да, куча народу. Свидетелей масса, вечеринка в полном разгаре. — Он обрушивает новый удар по Ньютоновым шарам — явный сигнал, что в моем присутствии больше не нуждаются. Я поднимаюсь.

— Что со временем? — спрашиваю я, заранее зная ответ.

— На день меньше, чем обычно. — Шаблонный ответ. Считается остроумным.

Я стараюсь, чтобы следующий вопрос прозвучал как бы между прочим. Хотя это вовсе не так.

— Оплата?

— Страховая компания готова отстегнуть пять косых плюс расходы. Три забирает агентство, так что тебе остаются две тысячи баксов.

Я пожимаю плечами. Вполне нормально, особенно если учесть оплату большинства сотрудников «ТруТел», с трудом сводящих концы с концами.

— Но у меня возникли сложности с бассейном на заднем дворе, — продолжает Тейтельбаум, — и мне нужно немного наличных. Давай-ка поделим твои комиссионные пятьдесят на пятьдесят.

Он силится улыбнуться, и этот акулий оскал вызывает во мне едва преодолимое желание захлестнуть у него на шее тонкие проволочки Ньютоновых шаров.

Но какой у меня выбор? Одна косая лучше, чем ничего, а после того как я пролетел с Омсмайером, это, пожалуй, мой единственный шанс заплатить по закладным и отодвинуть банкротство. Ладно, изобразим ущемленное самолюбие. Вытянув шею, насколько позволяет моя человеческая оболочка, я задираю нос, прижимаю к груди бумажную папку и гордо направляюсь к дверям.

— Смотри, не напортачь, Рубио, — бросает мне вслед Тейтельбаум. — И не приноси, как обычно, недоделанного дерьма, если хочешь и дальше получать здесь работу.

Я еще и дюжины шагов не прошел, а ветка базилика уже хрустит на зубах, и остается позади тирания Т-Рекса, и условия его более не кажутся мне столь унизительными. Деньги в банке, возможно, чуточку респектабельности, а потом оглянуться не успеешь, как прочие детективные агентства в очередь встанут, чтобы вручить самую лучшую и дорогую работу «сыску Ватсона и Рубио». Да, я возвращаюсь. Я уже на пути к успеху. Раптор снова на коне.

По дороге к выходу я торжествующе подмигиваю временной секретарше, печатающей что-то в приемной. Она шарахается от изъявлений моей дружбы, будто застигнутая врасплох гремучая змея, и мне кажется, что она вот-вот обнажит ядовитые клыки и скользнет под письменный стол.

Шесть листиков базилика энергично творят свою особого сорта магию в горах и долах моего метаболизма, и лишь травяная истома удерживает меня от того, чтобы выбежать из переполненного городского автобуса, по-обезьяньи размахивая руками над головой. Первый раз в жизни мне приходится пользоваться общественным транспортом, и он будет последним, если скудные накладные расходы, выделенные Тейтельбаумом на это дело, позволят снять что-нибудь получше семьдесят четвертого «Пинто». Уж не знаю, что там сдохло в автобусе, но судя по накатывающим на меня с трех последних рядов ароматам, я представляю это себе огромным, уродливым и сожравшим на последнем издыхании чертову уйму карри.

У сидящей рядом со мной женщины голова обвязана лентой из фольги, и хотя я не спрашиваю, зачем ей эта фольга, — у меня принцип никогда не задавать вопросов тем, кто заведомо пользуется конституционным правом на невменяемость, — она все же чувствует необходимость проорать мне, что защитный головной убор отпугивает «наземных насекомых» от ее «влажных местечек». Я энергично киваю и поворачиваюсь к окну в надежде просочиться сквозь него в разумный внешний мир. Но окно закрыто. Наглухо задраено. К защелке прилеплен комок розовой жвачки, и я чуть ли не различаю пляшущих на нем бактерий, что приглашают меня испытать судьбу и отковырнуть затвердевшую дрянь.

Однако базилик пробирает все круче, смягчая окружающую действительность, и я откидываюсь на жесткую виниловую спинку автобусной скамьи в надежде отвлечься от какофонии кашля, чиханья и бесконечных речей, направленных против общества и этих проклятых наземных насекомых. Руки, прежде скрещенные на груди, расслабленно виснут по бокам; я ощущаю, как уголки губ дергаются в чуть заметной ухмылке. Полная расслабуха.

Не знаю, как ему это удавалось, но Эрни был постоянной опорой общественного транспорта. Действительно, каждую неделю, обычно по четвергам, не реже одного раза утром и одного вечером мой партнер-Карнотавр усаживался на скамейку и ждал, когда покажется номер 409, чтобы добраться до нашей конторы на Вест-Сайд, а потом вернуться домой.