И у нас на факультете появились такие, освобожденные от совка. Один (старший преподаватель) публично принял православие: проповедовал заповеди Нового Завета, сидя в офицерской столовой, и проклинал марксизм. Другой, ранее член парткома, в мае 1993-го года неожиданно для всех нас поддержал стражей порядка, разогнавших митинг москвичей. Уволившись из армии, он стал заведовать кафедрой общественных наук Университета (бывшей кафедрой научного коммунизма) и прославился тем, что из галереи портретов философов тут же убрал портреты Маркса и Ленина (оставив почему-то, по недосмотру, наверное, портрет Энгельса). Позже, превратившись то ли в юриста, то ли в экономиста, стал писать книги об экономике в эпоху дефицита. Съездил в США, приобрёл нужный имидж, возглавил одно из московских изданий. Появлялся в передачах по центральному телевидению: давал интервью, консультировал. Презентабельный такой, умничающий очкарик, утративший ненавистные ему признаки совка, уже вполне свободный человек мира. А ведь ещё вчера – продукт советской высшей военно-медицинской школы, сын офицера-фронтовика.

Я не видел его несколько лет. Так получилось, что однажды случайно встретил его в коридоре поезда «Саратов-Москва» и зашёл к нему в купе. Там был ещё один наш, саратовец. Бывший прапорщик. Разговорились. Зашла речь о трудностях жизни и службы наших выпускников на Дальнем Востоке, о том, сколько пота и крови стоило нашим людям отвоевать его когда-то от японцев, в том числе в Гражданскую войну. Прапорщик служил там раньше, и ему всё это было знакомо. Профессор-философ, отхлёбывая чай, молча поддакивал. Я вспомнил о подвиге Сергея Лазо, дальневосточного комсомольца, сожженного японцами в паровозной топке живьём за то, что считал Приморье – советским. Философ возбудился вдруг и уверенно сказал, что Дальний Восток и острова – давняя японская территория и что поэтому гибель Лазо вполне закономерна. То, что он был сожжен живьём, его не интересовало. «Это – детали», сказал он.

Мы оторопели. Прапорщик потерял дар речи. Знаток истории продолжал отхлёбывать чай, а я, заявив, что в отличие от него «не полуяпонец!», вышел из купе. Когда вернулся к себе, меня долго трясло. Больше я его не видел. Этот «полуяпонец», в прошлом член парткома, и сейчас, вероятно, крутится в московских издательских кругах. Элита либерального российского общества! По мне так уж лучше пить водку, если есть на что, но оставаться русским человеком.

Как-то прочёл в «Правде», что известный всем Музей Ленина в Москве нуждается в средствах. Видимо, власть перестала его содержать. В 1992-м году послал в музей небольшую сумму, через месяц – ещё. Таким образом, я как бы уплачивал партийные членские взносы. В ответ мне пришло благодарственное письмо из отдела писем музея (В.И.Бурова). В 1993-м году я посетил музей и встретился с Валентиной Ивановной. Она – ветеран войны и коммунист – рассказала мне о сегодняшней жизни музея, о трудностях, которые он испытывает. Он ведь остаётся единственным бесплатным музеем Москвы. Его сотрудники работают бесплатно, живя на пенсию (гардеробщики, уборщицы, экскурсоводы и т. д.), только чтобы музей не был закрыт. Посетителей много. Приходят и провокаторы, затевают диспуты, клевещут на большевиков и даже на Ленина.

На одном из этажей сделали выставку последних фотографий Владимира Ильича, где он изображён больным, после нескольких инсультов. Разместили аккуратно, но всё равно не следовало бы этого делать. Эти снимки поместил в своей книге о Ленине Дмитрий Волкогонов, бывший член ЦК КПСС, гнусная личность. Сделать это в отношении инсультного больного не решилась бы и обыкновенная семья, а антиленинец решился. Таким образом, по его мнению, он доказывал нежизнеспособность ленинизма.

Но музей работал. В 1995 г. я, вместе с моим другом по Академии Ю.А.Филимоновым, в последний раз посетил его. В 1996-м году мэр Москвы Лужков закрыл музей, передав часть экспонатов в ведение Исторического музея. Власть расправлялась с великим вождем пролетариата, как только могла.

В 1994-м году я вступил в Российскую коммунистическую рабочую партию (РКРП), созданную осенью 1991-го года. Мои братья к тому времени уже работали в этой партии.

В конце сентября 1993–го года мне довелось побывать в Москве. Сначала у музея Ленина, а позже – у Белого Дома. Сохранились мои записи от того времени.

«23-го сентября я в Москве. Спустился по улице Горького к музею Ленина. Картина необычная. Газет не продают. Люди не собираются. Стоят в униформе баркашовцы.

Зная о событиях, связанных с Белым Домом, с его роспуском по указу Ельцина, поехал туда на метро.

Съезд должен был начать свою работу с опозданием, так как депутаты с трудом добирались в Москву. Многим в аэропортах и железнодорожных вокзалах ставились рогатки. Информация о событиях в Белом Доме глушилась. Вокруг самого Дома Советов шли митинги москвичей.

От метро «Баррикадная» люди рекой тянутся вниз, к Белому Дому. Словно их магнит тянет. Именно здесь решается судьба Родины. На заборах и бетонной стене стадиона – прокламации, лозунги, решения общественных комитетов, гневные стихи, карикатуры на президента, Гайдара и прочих. Прохожим активисты раздают листовки.

На пути – баррикада: ящики, бочки, камни, арматура. Что-то вроде шлагбаума. Над ним реет красный флаг. Строгий седой рабочий с красной повязкой на рукаве. За 100 м до шлагбаума «газик» с тесно сидящими внутри милиционерами: греются.

Во дворе у Белого Дома до 3-4-х тысяч человек. Основная группа -1,5 тысячи – в центре, у микрофонов, слушают ораторов. Подошел поближе. Кто-то из них убежденно говорит в защиту Советской власти. «Кто такой?» – спрашиваю я. «Анпилов!», ответили мне как малому детяти. Народ вокруг стоит плотно, больше пожилой, бедно одетый, но лица светлые. Анпилов. От Российской коммунистической рабочей партии. Лицо простое, как у рабочего от станка, говорит просто, ясно, как бы беседуя. А где же КПРФ?

Тут принесли какой-то большой ящик. Анпилов поднялся на него и наконец-то стал хорошо виден. Пошутил: «Ну вот, плаху принесли. Умереть на плахе за народ считаю святым делом!» Своей непосредственностью и убежденностью напомнил С.М.Кирова. Я обошел площадь. В перерывах по мощному микрофону транслировались советские песни («Три танкиста», «Катюша», «Москва майская»). И неслись звуки этих песен над Москвой-рекой, утыкаясь в стены американского посольства.

Во дворе появились депутаты. На площади по микрофону страстно выступал от Российской коммунистической рабочей партии худощавый седой поэт Борис Гунько. Четко выраженная классовая позиция, воля и страсть. Среди турникетов юрко семенит маленькая сухенькая старушка и быстро-быстро говорит: «Кворум есть, кворум есть, кворум есть…». Очень похоже на «цып, цып, цып…». Это она сообщает окружающим, что вот-вот откроется съезд народных депутатов.

Кто-то, предвидя нападение власти, формирует ополчение. Кто-то молится. Анпилов с товарищами перетаскивают радиоаппаратуру (больше некому). Прекрасные, но беззащитные люди. Когда уходил, в душе шевельнулось чувство: «Пришел на похороны ещё живой Советской власти, проститься с товарищами».

Пока медленно поднимался от Дома Советов к метро, вдогонку неслись звуки любимых советских песен. А народ шёл мне навстречу, к Белому дому, все полотне и плотнее».

Съезд Народных депутатов снял Ельцина с должности Президента. Это вызвало обострение борьбы. Позже, в начале октября, трудящимися была захвачена московская мэрия, проведена попытка захвата телестудии в Останкино и, в конце концов, – по приказу Ельцина, произведён расстрел Дома Советов из танков.

В походе на Останкино и непосредственно в защите Дома Советов участвовали оба моих брата – Володя и Саша. К счастью, они остались живы и ещё до расстрела смогли выбраться из здания парламента и вернутся домой, в Рязань.

Время лечит, копит силы. Нужна работа с людьми, терпение и вера. То, что произошло в течение этого, последнего, месяца, при всей трагичности случившегося, – только верхняя часть айсберга, поверхностный слой процессов. Глубже, у дна социальной жизни, – колоссальные резервы протеста.