«Зачем мать связалась с этим немцем?» – с привычным раздражением подумал Платон.

Каждый раз воспоминания о событиях семнадцатилетней давности приносили чувство унижения, он – боевой офицер, генерал-майор так и не смог забыть обиду опозоренного и осиротевшего юноши. И время не имело власти над этим чувством! Теперь Платон понимал, что ошибался, считая родителей счастливой парой. Отец – обергофмейстер двора императрицы-матери, благородный и добрый человек – обожал свою молодую красавицу-жену, та же относилась к мужу с уважением и нежностью, а своих четверых сыновей, казалось, искренне любила. Розовые очки юного кавалергарда разбились, когда он получил известие о смерти отца на поединке.

Платон тогда не поверил, что такое возможно. Отец, уже пожилой, глубоко штатский человек не мог участвовать в дуэли – это казалось противоестественным! Платон кинулся в Павловск, где жили родители и младшие братья. Вбежав в распахнутые настежь двери родительского дома, он понял, что все – правда. Сергей Платонович уже лежал в гробу, установленном в зеркальном бальном зале первого этажа, а княгиня пребывала в полной прострации в своих комнатах наверху.

Платон сразу же направился к матери, но лучше бы он этого не делал. Увидев его, мать, рухнула на колени и стала умолять о прощении. Ее душа жаждала покаяния, и княгиня вывалила на сына все свои грешные тайны. Она просила у него прощения за то, что не была верна его отцу, чем сломала тому жизнь, и за то, что ее последний роман переполнил чашу терпения супруга, вызвавшего любовника жены на дуэль. Барон фон Остен, бывший, в отличие от своего противника, военным и отличным стрелком, убил князя Горчакова, а сам в тот же день написал рапорт об отставке и выехал в родную Курляндию.

– Почему вдруг, мама?.. – в ужасе спросил Платон. – Отец так любил вас, мы были счастливы.

– Дело во мне, я – порочная женщина… – рыдала княгиня, ударяя себя кулаками в грудь, – твой отец был святым, я – недостойная грешница, я тяготилась нашей жизнью, она казалась мне пресной и скучной. Я заслужила смерть! Пусть она придет и возьмет меня!

Ненависть, вскипевшая в тот миг в душе Платона, породила жестокость.

– Что это изменит? Это не вернет отца! – отрезал он.

Платон больше не хотел ни видеть мать, ни говорить с ней. С этой минуты он избегал их встреч и разговоров, что, впрочем, было несложно, поскольку княгиня не выходила из своей комнаты.

Отца похоронили торжественно, при большом стечении народа, панихиду почтила своим присутствием сама вдовствующая императрица Мария Федоровна. Она повела себя подчеркнуто ласково с сыновьями своего погибшего обергофмейстера и не удостоила ни единым взглядом его вдову. На следующий день в дом принесли высочайшее повеление княгине Горчаковой покинуть столицу. Мать тогда впервые после своей ужасной исповеди обратилась к Платону. Виновато опустив глаза, она робко предложила:

– Я могу забрать мальчиков и уехать в Москву, а еще лучше – за границу. У Малыша слабые легкие, мы могли бы поехать в Италию.

Платона это взбесило. Она лишила его отца, покрыла семью позором, а теперь хотела отнять у него последнее – братьев. Собрав всю свою выдержку, чтобы казаться равнодушным, он проронил:

– Я не думаю, что вам стоит распространять вашу опалу на моих братьев. В будущем это может плохо сказаться на их репутации и карьере. Я стану им опекуном, а вы можете уехать.

Глаза матери налились слезами, а лицо ее расплылось в растерянной гримасе. Она изумленно уставилась на окаменевшее лицо своего старшего сына. Платон все понимал, но стоял столбом, не силах совладать с собственной болью. Княгиня повернулась и вышла из комнаты. На заре Екатерина Сергеевна простилась со старшими сыновьями, обняла еще спящего Бориса и уехала в Санкт-Петербург. В тот же день она отплыла в Неаполь. Через год мать прислала из Рима письмо, где сообщала адрес, куда просила посылать ей весточки о жизни и здоровье ее детей. В качестве получателя писем в адресе значилась графиня ди Сан-Романо. Так молодые князья Горчаковы узнали, что их мать не долго оплакивала свое вдовство.

Платон писал матери крайне редко. Письма, написанные им за прошедшие семнадцать лет, можно было пересчитать по пальцам. Екатерина Сергеевна этого как будто не замечала, ее послания приходили регулярно каждые два месяца и были полны нежности. Замолчала она только однажды, но почти на год, после известия о гибели под Бородино средних сыновей. Потом мать вновь стала писать, правда имен погибших детей не упомянула больше ни разу. А теперь в тюрьму попал Малыш!

«Что же делать? – вновь спросил себя Платон, – сообщать или нет? Если написать, мать изведется, а помочь ничем не сможет. Наверное, пока нет ясности, лучше погодить».

Понятно, что это – лишь отговорка, но он не мог преступить через гордыню и признаться матери, что не уберег и младшего. Почему так вышло? Может, все дело в большой разнице лет? Ведь когда Малыш родился, Платону уже исполнилось двенадцать. Неужели это так много, и они принадлежат к разным поколениям? Похоже, что так, ведь Горчаков лучше понимал несчастную мать своего подчиненного, чем собственного младшего брата.

Сегодняшнее унижение стало последней каплей, и, как лавина с горы, на Платона рухнула мучительная и безнадежная тоска. Если бы он смог найти нужные слова, то сейчас так не терзался бы. Душа рвалась все немедленно исправить: объясниться с Чернышевыми, рассказать, как сам обломал зубы и предостеречь от того же Софью Алексеевну. Вот тогда черная тоска отступит, и он вновь сможет смотреть в глаза своим кавалергардам.

Нетерпение гнало его из дома. Платон вспомнил, что мать его подчиненного была у Кочубеев вместе со старой фрейлиной Румянцевой. По крайней мере, та могла сообщить, где в столице остановилась Чернышевы. Приняв решение, Платон послал ординарца в конюшню за лошадями. Через полчаса, выглянув из окна, он увидел у подъезда свои сани, спустился вниз и велел ехать на набережную Мойки к дому старой графини.

До дома Румянцевых Платон добрался уже в сумерках. Выпрыгнув из саней, он предупредил кучера, что быстро вернется, и вошел внутрь. В большом вестибюле, слабо освещенном лишь пламенем свечей одного канделябра, не оказалось никого из слуг, а по широкой, ведущей на верхние этажи лестнице поднимались две дамы. Стройная девушка в темно-синем платье поддерживала под руку тяжело ступавшую старушку. Слуги отсутствовали, дамы уже почти поднялись на площадку меж этажами, и если бы они ушли, Платон попал бы в глупейшее положение – в чужом доме без возможности доложить о своем приезде хозяевам. Оставалось одно – окликнуть женщин, что он и сделал:

– Простите меня, пожалуйста, за поздний визит, но я ищу графиню Чернышеву.

Дамы, как по команде, повернулись, и Платон обомлел. С площадки полутемной лестницы на него смотрела мать, такая же, как в его первых детских воспоминаниях: высокая, с тонким станом, блестящими черными кудрями и очень яркими на белоснежном лице голубыми глазами. Ему вдруг померещилось, что не было ни ужасного разрыва, ни всех этих пустых, мучительных лет, и что он снова – любимый сын самой лучшей на свете матери … Его отрезвил сердитый старческий возглас:

– Зачем вам нужна моя племянница? Вы уже достаточно ее сегодня расстроили.

Чтобы отогнать наваждение и вернуться к действительности Горчакову пришлось даже тряхнуть головой. Он узнал в рассерженной старушке графиню Румянцеву и, собравшись с мыслями, ответил:

– Я хотел объясниться с ней по поводу нашего сегодняшнего разговора.

– Вы что, изменили свое мнение и решили помочь матери вашего подчиненного?

– Я не могу это сделать, но хотел бы пояснить, почему.

– Какая разница моей племяннице, какие у вас причины для отказа, результат будет тот же, – повысила голос старая графиня, и ее неприкрыто презрительные интонации покоробили Платона. – Не нужно нам ваших объяснений, а если вам требуется отпущение грехов – так это не к нам, это вам, сударь, в церковь нужно.