Соколова краснела и бледнела. Иногда казалось, что ей неудобно за спрашивающих. А вопросы все продолжались: «Ты еще встречаешься с этим парнем? Где он работает?»

Произошло, наконец, то, что я никак не ожидал. Она выбежала, хлопнув дверью. Мы все как-то оцепенели. И только невозмутимая Катя произнесла: «Есть предложение утвердить выговор».

Сказала спокойно. И, повинуясь этому спокойствию, все вяло и покорно проголосовали за это предложение.

На этом бы можно было и остановиться. Ну что ж, заслужила, получила по заслугам. Может быть, это и будет ей на пользу. Но случившееся не выходило из головы. И чем дальше, тем больше. Мне казалось, что мы что-то сделали не совсем так. Не могу докопаться, в чем ошиблись, но сердцем чую — надо было не так. И тогда я решил еще раз повидать Соколову.

К ней я пришел на дом в тот же день. Застал не одну: сидел паренек. Смуглую шею его хорошо оттенял воротник белой рубашки, выпущенный поверх пиджака. Он смотрел на меня неприязненно. Да и девушка была смущена моим приходом. Она видела меня на бюро, но кто я, зачем пришел, не могла догадаться.

Пока я с ней разговаривал, паренек отошел к столу и стал медленно, нехотя тянуть из стакана воду, изредка бросая взгляды в нашу сторону.

Теперь я слушал рассказ от самой Соколовой. Как он был похож фактами на сообщение Кати и как отличался от него внутренним смыслом! Да, она пропускала занятия, одно время совсем отчаялась и перестала ходить в школу: хотела устроиться на работу, но никуда не взяли. А с классным руководителем у нее давно не ладится. Та почему-то считает нужным всякий раз напоминать, что учителей надо уважать, как родителей, так как настоящих родителей у нее нет, что школе надо быть благодарной, ибо школа оказывает ей материальную помощь. Раз оскорбленная девушка не выдержала: нагрубила и вернула эти злополучные валенки.

Я уже собрался уходить, и тогда паренек, все еще стоявший у стола, заявил: «Вот сейчас вы сочувствуете, обещаете помочь. А на бюро боялись заступиться. Разве не так?»

Мне очень понравилось это. Стало спокойнее за девушку. Значит, у нее есть друг, который не обидит, поможет разобраться, как поступить в трудную минуту. А он доказывал всем видом, что был ее хорошим другом.

— Вот видишь, — обратился Николай к внимательно слушавшему собеседнику. — С тех пор боюсь полагаться на первое впечатление. Катя преподнесла хороший урок. У нее такое открытое симпатичное лицо. И второй пример с Соколовой… С Катей пришлось повоевать. Но, кажется, я ее ни в чем так и не убедил.

— Может, скажешь, где сейчас эта девушка… Соколова?

— Скажу. Работает на нашем заводе. Десятилетку все же закончила. Я как инструктор райкома ходил в школу… разобрались. И доучилась. Теперь мы большие друзья.

— Соколова — это она? И Саша? — кивнул собеседник в сторону комсомольцев. — Недаром так поспешно сбежали. Я же о них тоже кое-что знаю.

Оба поднялись. Комсомольцы уже начинали работу. С силой вонзалась в землю лопата в руках Саши. Его подруга стояла с готовым саженцем. Вот она осторожно, чтобы не повредить корни, опустила саженец в ямку, засыпала землей. Деревцо теперь стояло крепко.

1956 год.

Была в Угличе улица Большие Рыбаки. В тридцатых годах стали ее называть улицей Зины Золотовой. Постепенно разрасталась она, поселялись в домах новые жители, отдельные семьи уезжали. И теперь даже с этой улицы не каждый знает, кто была Зина Золотова. Иной скажет неуверенно: «Первой трактористкой-ударницей была. Убили ее…»

В городском архиве оказался такой документ:

«Об увековечении памяти знатной трактористки Зины Золотовой, убитой врагами народа.

Сохраняя память о знатной трактористке Зине Золотовой, президиум РИКа постановляет:

1. Установить мемориальную доску на месте, где погибла Зина Золотова.

2. Установить мемориальную доску на доме, где родилась, росла и воспитывалась Зина Золотова.

3. Переименовать в городе Угличе улицу Большие Рыбаки в улицу имени Зины Золотовой».

Сейчас по дороге от села Ильинское к Угличу сохранился столбик. Суриком выведена скупая надпись: «Здесь погибла Зина Золотова».

Лесная чащоба с обеих сторон сжимает дорогу. Глухомань…

В декабре по ночам с надрывом, на разные голоса воют волки. И тогда мечется в хлевах всполошенная скотина, слышится трусливый, жалобный визг собак. Поленится хозяин выйти вовремя, наутро с тоской разглядывает разворошенную крышу. Иной недосчитывается одной ярки — радуется: легко отделался. Бывает, всю скотину перережут за ночь серые разбойники.

В ту зиму волки совсем обнаглели. Вытаптывали за огородами снег так, будто всю ночь водили хороводы. Тянуло зверей на запах крови. Скотину резали поголовно все мало-мальски справные хозяева. Мясо ели в три горла, оправдывая себя, что все равно скотину придется свести на колхозный двор.

Председатель сельсовета Павел Батурин осипшим от долгого крика голосом приостановил шум. На минуту все стихли.

— Не будем затягивать, товарищи, собрание бедняцкого актива. Переходим к следующей фамилии. Артемий Кашкин!.. Я считаю, самая ядовитая контра, распуститель кулацких слухов…

И не успел он договорить, со всех сторон твердые голоса:

— Отобрать имущество!

— Землю! Обманом взял он землю!

Гудело собрание ненавистью к человеку, силу и власть которого не один испытал на себе. Низкорослый, коренастый, с рыжим чубом Батурин ласково щурился, оглядывая сельчан.

— Ясно! Будем голосовать.

— Обождь, слово сказать имею!

Из задних рядов к столу проталкивался остролицый мужичонка в рваном полушубке и затасканной шапке, надвинутой на глаза. Пробившись вперед, он смахнул шапку и выпалил:

— Неправильно!

— Что неправильно!? — изумился Батурин.

— Неправильно поступаем, граждане. Артемия Павловича каждый знает, мало кто на него в обиде был. Разве не так? Подумать еще надо. Может, у него ничего кулацкого нету. Что справно живет — это не вина. К середняку его скорей причислить. Подумать надо…

— Говори, Андрей Проничев! Говори! — выкрикнул Батурин, задыхаясь от злости. — За что купил тебя, говори!

— Я по своей совести. Мне Артемий не родня. А плохого от него я не видал.

Председатель перегнулся через стол, жарко выдохнул в лицо говорившему:

— Прошлое лето на него работал?

— Дак не задаром!..

— Он ему и сейчас выплачивает. Ха-ха! Вчера тащит Андрюха брюшину с кашкинского двора. Телка зарезали! Заработал!..

— Ясно! — выкрикнул Батурин. — Кто будет еще выступать?

— Я скажу! — звонкий девичий голос.

Глаза у председателя подобрели. Досадливо махнув на Проничева, сказал:

— Давай, Зина!

— Вот что скажу, — привычно поправив черные волосы, начала она. — Тут Андрей Проничев рассказывал побасенки о Кашкине. А почему? Да потому, что подачки от него получает. Сегодня даст полпуда муки, а после неделю заставит работать. И все Андрей Петрович, Андрей Петрович! Ну и лестно Проничеву. Как уж тут пойдешь против «благодетеля»? Кто распустил слух, что сначала соберут в колхоз скотину, а потом сдадут государству по низкой цене? В колхозе, дескать, машины будут, живность ни к чему — режьте, пока не поздно! Кто начал об этом говорить? Артемий Кашкин. А шепнул он кому первому? Все тому же Андрею Проничеву! Знает, что тот, как худое ведро: что вольет, то и выльет.

— Прошу без оскорблениев. Молода еще!..

— Обиделся?

— Граждане, слово имею!

— Хватит, наговорился.

— Гнать его с собрания!

— И уйду. Я могу уйти, — заторопился Проничев, дрожащими руками натягивая засаленную шапку. — Не по справедливости…

Пока он продирался к выходу, молчали. Распахнулась дверь, впустив клубы пара.

— Переходим к голосованию, — объявил председатель.