— Гм… да… эхх, — вздохнул Мэчинкы, — одичал ты там, совсем одичал… В тундру пора… Поедем-ка в тундру!

До слез смеялся Иван Иванович, но в тундру поехал с Мэчинкы на другой день, как раз охота началась.

«А вдруг старик прав? — подумал Алекс. — Вдруг все не по нраву мне там придется, шашлыки и пальмы-фикусы, а? Вдруг и впрямь дичать начну?»

Иванов был уже готов. Он протянул Алексу металлические крючки на обувь — кошки. Здесь иначе по леднику на сопку не поднимешься.

Алекс вынес из дому рюкзак и ружье — все свое имущество. Иванов помог ему приладить снаряжение. Лыжи они укрепили на груди в качестве противовеса.

Трое остающихся вышли провожать их на крыльцо. Алекс пожал руку деду и Чижу, поцеловал в щеку Анастасию, помахал им на прощанье, оглянувшись на середине подъема, ему в ответ все трое помахали, горько на мгновение стало радисту Алексу Мурману, защемило где то внутри, посмотрел он наверх, до перевала было еще очень далеко. Иванов на кошках шел цепко, быстро, обошел Мурмана, есть теперь за кем тянуться.

С высоты птичьего полета эти места были еще красивее.

Характер председателя колхоза Ивана Ивановича Кащеева не соответствовал его злодейской фамилии. Был он человеком мягким, с тихим голосом (настоящая властность не любит крика), но свои решения объявлял один раз.

В Полуострове его уважали хотя бы за то, что всю свою жизнь — лучшие молодые годы — двадцать пять из пятидесяти пяти лет — он отдал северу.

Несколько раз звали его в центр, предлагали повышение, но сидел он в селе, не хотел в город, боялся в городе потерять себя, боялся оторваться от людей, которые его любят, от дела, в которое он вложил годы и здоровье. Этот заполярный консерватизм всегда крепко сидит в северянах-ветеранах.

Было у него хобби — ножи. И если мы поздно вечером заглянули бы в его крохотную мастерскую — он отвоевал закуток у коридора и поместил там верстак, станочки, пилочки-гвоздочки и прочий необходимый инструментарий, — то застали бы его занятым работой: он делал очередной нож.

Конечно, коллекционирование — это собирательство, но Иван Иванович справедливо полагал, что на собирательство надо много времени тратить, и предпочитал нож нужной ему формы, конфигурации, композиции «ручка-лезвие», нож, увиденный или услышанный, предпочитал сделать сам, и делал столь умело, что бывалые охотники иногда консультировались с ним по вопросам металла и прочих таинств древнего ремесла.

Он мог даже поставить клеймо «Made in…», и никто бы не усомнился в подлинности предмета. «Маде ин не наше», — говаривал в таких случаях Иван Иванович, радуясь ловкой мистификации, впрочем, вполне безобидной, учиненной просто лишь для того, чтобы потешить душу…

Над ножом работал он сосредоточенно, не любил, когда ему мешали, напевал тихо цыганскую:

Этой ночью к нему постучали.

Он прикрыл брезентом очередное, еще не завершенное изделие, прекратил мурлыкать песню, в которой знал всего один куплет, снял фартук и пошел открывать дверь.

На пороге стояли лыжники — Алекс Мурман и Иванов.

— Проходите, проходите… Давненько не виделись.

Кащеев временно холостяковал — жена с детьми была на материке. А поскольку даже в маленьких поселках в гостиницах мест не бывает, то он предложил ночным пришельцам вторую комнату:

— Располагайтесь… будьте как дома…

Наутро был прекрасный день, прилетел вертолет, но Алекс не спешил, он знал, что в порядке живой очереди ему не на эту машину и не на следующую, надо еще талон в сельсовете взять на авиаочередь: отпускников накопилось много.

…Едва гости и хозяин успели позавтракать, на крыльце появился Мэчинкы.

Мэчинкы потоптался в коридоре, отряхнул снег с торбасов, постучался, вошел. Постоял молча, потом вымолвил;.

— Эттвунэ… умерла… нет старухи больше…

И сел на пол у двери.

Эттвунэ была его родственницей, самой старой работницей пошивочной мастерской. Пенсионерка работала на дому — шила торбаса, тапочки, обшивала бисером кухлянки. Ее шитье узнавали всюду. Кащеев уже и не помнил, сколько он грамот ей навручал.

Смерть его не удивила — много раз за годы правления ему приходилось бывать на местном кладбище, да и знали в селе, что Эттвунэ готовится уйти «к верхним людям», сама говорила, но все же печальное известие огорчило его. Он поднял Мэчинкы с пола, усадил на табурет. Мужчины закурили.

— Ее готовят? — спросил Кащеев.

Мэчинкы кивнул.

Председатель и гость оделись, вышли на улицу.

…Бабушку Эттвунэ хоронили вечером. Хоронили ее по русскому обычаю, в могиле. Так захотел Джексон Кляуль, председатель сельсовета, ее сын. Провожала ее многочисленная родня, соседи и руководство в лице Д. Кляуля, И. Кащеева, главного бухгалтера, главного зоотехника, начальника узла связи.

Именем своим Джексон Кляуль обязан отцу. Тридцать с лишним лет назад американский торговец Джексон взял в служанки молодую Эттвунэ. Эттвунэ была украшением фактории, Джексон с её помощью неплохо вел дело — она была и переводчицей, и приказчицей, и хозяйкой дома. Меха обильно текли на склады торгового американца. Но все когда-нибудь кончается. Пришел конец и бизнесу Джексона. Советская власть прикрыла его контору, конфисковав часть пушнины, которую торговец не успел вывезти.

Уехал Джексон на Аляску, оставив Эттвунэ. Обещал забрать потом. Но это «потом» так и не наступило, а Эттвунэ уже родила.

Назвала она малыша в честь отца — Джексон, но было у него и чукотское имя — Кляуль (в переводе — мужчина).

Когда началась паспортизация, столкнулись с проблемой — как записывать. Дело в том, что у чукчей не было отчеств и фамилий. Есть имя, оно же и фамилия. Но в паспорте требовалось записать имя и фамилию. Всем чукчам давали русские имена, какие понравятся, на выбор. Или американские, или норвежские. По имени тех людей, с которыми встречались, а норвежцы и американцы частыми гостями были на чукотской земле. По настоянию Эттвунэ в свидетельстве о рождении сына было записано имя — Джексон, отчество — Джексон, фамилия — Кляуль.

Имена старались разнообразить, чтобы не было путаницы. Старики припоминали свои вояжи на ту сторону пролива; так появились в поселении Джон, Габриэла, Бен, Свен, Гарри и даже один Гонсалес. Из русских имен особой популярностью пользовались Иван, Марья и Тимофей.

Было даже имя Петров. Не фамилия, а имя. Его присвоил себе охотник Келекей в честь своего друга пограничника Петрова. Так и записано было — Петров Иванович Келекей. Отчество, естественно, Келекей тоже позаимствовал.

Ко всем этим кажущимся странностям давно привыкли, и если это резало кому-нибудь слух, то только приезжим. С расспросами обычно не приставали — известное дело, туг конец света, всякое может быть, ничему не надо удивляться, известное дело — конец географии.

И вот Джексон Кляуль (или просто Джексон) не захотел хоронить мать по-чукотски. Во-первых, она сама ему так наказывала, а во-вторых, в ее решении немалую роль играло и то, что сын ее председатель сельсовета, человек новой жизни, а обряд старый.

По чукотским обычаям Эттвунэ следовало отвезти на нарте в гору, там оставить, обложив камнями. И непогода да зверь к лету довершили бы дело — и от усопшей остались бы только кости, клочки меходежды да те вещи, которые положили ей для перехода в иной мир, к «верхним людям». Это мог быть чайник, или трубка, или иголки, или еще что-то… До сих пор на восточном краю кладбища у неизвестного захоронения лежит новая, в масле, швейная машинка «Зингер» — ее давно положили одной мастерице шить, возможно, еще в то время, когда она секреты своего ремесла передавала юной Эттвунэ.

Земля была промерзшей, и могилу вырыли неглубокую, Вокруг последнего пристанища старушки сгрудились люди. Джексона пропустили вперед. Он снял с головы малахай, оглядел всех мутными от слез глазами: