Похоронная процессия была немноголюдной. Йемель и Популус осторожно несли маленький гробик, за ними Ванда и Роман Ситска вели под руки ослабевшую, бледную Лиили. Она, казалось, не дойдет до кладбища и упадет прямо здесь, на пыльной дороге. Инженер крепко поддерживал невестку под руку, нежно и ободряюще сжимая ее пальцы. Нужно было еще пройти весь Такмак и подняться в гору. Но разве бывают такие дороги, у которых нет конца?

Наверно, все кладбища одинаково скорбны, даже те, где много дорогого мрамора. Кристине вспомнилось кладбище Мыйгу и Юлимисте. Туда ее брала с собой тетка, любившая, как и многие старые люди, бродить среди могил, разглядывать портреты в жестяных рамках, читать имена на крестах и библейские псалмы, выбитые на камне. Маленькая Кристина испытывала ужас, ей казалось, что она сама попала в могилу, — высокие и мрачные старые деревья сплошной крышей закрывали небо.

Но на кладбище в Такмаке не было ни одного дерева. Ни одного цветка. Это был окруженный высоким плетнем большой пустырь у подножия горы. Время от времени, отыскав проход, сюда забредали коровы и спокойно жевали сочную траву между могилами.

Кристина изучала загадочные знаки, высеченные на камнях. О чем говорили эти надписи? Были ли это изречения из Корана? Или хвалебная песнь какому-нибудь древнему такмакскому баю? Может быть, надписи, подобные той, которую однажды Кристина видела на могиле какого-то англичанина: «He was a gentleman»[2].

Земной путь маленькой Трины подошел к концу. Деревенские женщины, согласно вероучению, остались за оградой кладбища. Лиили в последний раз поправила девочке волосы, откинув локоны, дотронулась до ее лица и в последний раз прижала свои дрожащие распухшие губы к маленькой безжизненной ручке.

С богом, доченька моя!

Пройдут годы, родятся новые дети, станут взрослыми. А ты будешь одиноко лежать где-то далеко-далеко, за тысячу верст. Совсем одна… Мать не придет на твою могилу, и когда-нибудь твой холмик станет таким же, как и все другие здесь, — ни одного цветка в знак памяти любящего сердца. Только сожженная солнцем дикая трава шелестит под ветром…

Стемнело неожиданно, и вдруг стало так холодно, словно кончилось лето. Дрожа, расходились люди. Но еще раз опустилась на колени Ванда Ситска и стала молиться. Роман стоял рядом и смотрел в землю, по лицу его текли слезы.

Потом они вышли за ограду и подперли палкой калитку. Они шагали по дороге домой молча. Настоящая скорбь молчалива.

Лиили шла впереди, ее вела под руку какая-то незнакомая женщина.

В тот раз с Лиили шла Татьяна Лескова.

Они познакомились как-то на реке, — обе полоскали белье, каждая на своем берегу.

— Как здоровье вашей девочки? — спросила женщина с длинными косами; чувствовалось, что она спрашивала не из одного только любопытства. Они забыли про работу и долго сидели на мостках, опустив ноги в вечернюю теплую воду. В реке отражался закат. И деревня словно пылала, озаренная его красным светом.

Лиили искала сочувствия и понимания, но о себе и о своей жизни не рассказывала ничего. Лиили боялась. Вдруг она разочаруется в новой случайной знакомой и потом, как это бывало не раз, будет жалеть о своей откровенности? Уже не раз судьба заставляла Лиили горько разочаровываться в своих привязанностях и раскаиваться в своем глупом простодушии. Но сердце ее тосковало по настоящей дружбе. Теперь каждый вечер, уложив спать угасающую девочку, она бежала к русской женщине с длинными волосами. Бежала, чтобы выплакаться, вернуть себе веру и надежду на чудо.

Однажды Татьяна принесла ей сушеных фруктов.

— Где ты взяла?

В деревне не было ни одного фруктового дерева.

— Женщины дали. У кого было, тот дал.

— Но я здесь никого не знаю.

— Какое это имеет значение? Я им сказала: «Болен ребенок».

Этого Лиили не могла понять — она не знает здесь никого, и ее никто не знает. Отдать совсем чужому, отнять у своих детей? Такая щедрость казалась ей неестественной.

После смерти Трины Татьяна Лескова была единственным человеком, которого Лиили хотела видеть. Правда, ничего плохого о своих домашних она не могла сказать. Свекор относился к ней внимательно и нежно, как к больной, а Ванда боялась, что не сумеет найти нужные слова, чтобы утешить невестку, и больше молчала. Они хотели Лиили добра и советовали ей сходить в гости к эстонцам, — может быть, там она хоть на некоторое время забудет о своем горе.

— Я не могу забыть, — сказала им Лиили. Родители мужа раздражали ее. Она плакала и, как влюбленная, ждала вечера, когда Татьяна придет с работы и они смогут увидеться. Татьяна слегка сутулилась, у нее были широкие ноздри, низкий лоб и энергичный подбородок. В ней не было ничего нежного, беспомощного, утонченного, что, по мнению Лиили, так украшает женщину.

Она была высокого роста, двигалась легко, уверенно, быстро. Ее длинные золотистые волосы сияли вокруг головы, и глаза смеялись. А когда коса падала на грудь, Таня казалась совсем молоденькой высокой девушкой. Что-то необъяснимое крепко привязывало к ней людей.

Может быть, то, что она выглядела счастливой.

— Это на самом деле так? — спросила Лиили.

— Кажется, я и вправду счастливая, — смеялась Татьяна.

Ее родители были скрытные и хмурые люди. И мать часто говорила:

— И в кого ты такая светлая?

Она всегда была веселой, радостной и беззаботной. В школе ее окружали подруги, а мальчишки были в нее влюблены. В институте и на заводе ее любили, а муж боготворил. Только свекровь стала хмурой, когда в доме появилась невестка.

Свекровь рано овдовела и посвятила свою жизнь сыну. И вдруг их стало трое. Тяжело переживала это Клавдия Ивановна. Дом стал вдруг шумным, появилось много новых, незнакомых людей. Спорили, смеялись. А Клавдия Ивановна сидела вечерами в кухне у окна обиженная и грустная и чувствовала себя лишней в собственном доме.

Татьяна постоянно приходила звать ее в комнату, но Клавдия Ивановна капризно отвечала: «Мне и здесь хорошо».

Ей не нравилось, что сын буквально носит на руках эту высокую женщину, что они как ослепленные бродят по улицам, что за едой они смотрят друг на друга и иногда в шутку едят из одной тарелки.

Клавдия Ивановна пыталась напомнить сыну о себе. Вечером она клала ему под подушку яблочко или конфету и, когда они втроем сидели за столом, подвигала блюдо к сыну:

— Ешь, Володенька. Я пекла этот пирог для тебя.

Володя сердился на мать, но Таня сдерживала его.

— Не стоит. Она так любит тебя. Как ты этого не понимаешь?

А когда Татьяна тяжело заболела, Клавдия Ивановна суетилась вокруг, плакала и жаловалась, дежурила ночами у ее постели.

Таня поправилась. И все пошло по-старому. Когда она пыталась обнять свекровь, та отворачивалась.

— Давай переедем, — предложил Володя. — Вам с матерью вдвоем тесно.

— Ты с ума сошел! Мама этого не переживет, — испугалась Татьяна.

Потом пришла война.

Клавдия Ивановна сильно сдала. Превратилась вдруг в маленькую, безвольную, старую женщину. Сидела у окна, положив руки на колени, и ждала писем от сына. Таня заставляла ее есть, и Клавдия Ивановна подчинялась с безразличием. Она не жаловалась на боли и болезни, но сохла на глазах. Татьяна поглядывала на нее с затаенным страхом. Невестка была бы счастлива снова видеть свекровь своенравной и ворчливой. Только бы не такой, как теперь. На бомбежки Клавдия Ивановна не реагировала и продолжала сидеть в кухне у окна, как обычно.

Завод, на котором работала Таня, эвакуировался. Но Клавдия Ивановна отказалась покинуть Москву.

— А ты езжай, если хочешь, — сказала она.

Татьяна осталась.

Клавдия Ивановна умерла неожиданно.

Однажды после обеда Таня убирала посуду. Клавдия Ивановна позвала ее.

— Писем не было? — спросила она.

— Еще будут, — успокоила Таня.

— Не будет, — сказала старушка. — Больше не будет писем. Я чувствую. Ведь я мать.

Она посмотрела добрыми глазами на Татьяну и успела еще сказать:

— Жалко, что детей у вас нет, Танюша…

Больше всего нравилось Лиили бывать у Татьяны дома. Она всегда садилась у окна. Отсюда было видно закатное солнце, розовый месяц, странное переменчивое небо. А Татьяна обхватывала руками колени и читала стихи.