Начало века, начало нового тысячелетия стало героической порой развития летного дела.

Читаю и перечитываю дошедшие до нас строки самих пионеров-авиаторов и строки, посвященные им.

«Целые месяцы работы требуются для того, чтобы открыть какой-нибудь закон, принцип или даже ничтожную деталь. Только после такой длительной, кропотливой проработки можно уже передавать свои выводы другим. Ланглею понадобилось два года, чтобы убедиться в том, что центр давления движущегося самолета нисколько не совпадает с геометрическим центром. А мне эту истину Фербер объяснил и доказал в пять минут, с помощью клочка бумаги, порхающего по воздуху», — это голос Фармана.

«Невозможно сосчитать количество несчастных случаев, бывших с Блерио. Говорят, их было пятьдесят. Несмотря на это, когда Блерио окончательно установил тип своего самолета, перелетел канал[4] и объявил, что он покончил с показательными полетами и отныне посвятит себя исключительно строительству самолетов, нашлись люди, которые его осудили и упрекали в трусости».

«Я начал свой полет от берега спокойно и равномерно. У меня не было страха. Прошло десять минут. Я оборачиваюсь, чтобы проверить, в правильном ли направлении я лечу, и поражаюсь — ничего не видно… Я предоставляю возможность своему аэроплану самостоятельно выдерживать курс, мне безразлично, куда он летит. Это продолжается десять минут. Я не поднимаюсь и не падаю, я не возвращаюсь и через двадцать минут после того, как покинул французский берег, вижу серые скалы Лувра…»[5]. Это голос самого Луи Блерио.

25 июля 1909 года на своем моноплане № 11 он перелетел Ла-Манш. Взлет — 2 часа 41 минута. Посадка — 3 часа 13 минут. Время полета — 32 минуты. Путевая скорость — 72 километра в час.

«В сентябре 1910 года летчик Паризо ранним утром поднялся в предместье Парижа на биплане Фармана, взяв с собой пассажира. Он рассчитывал спуститься на безлюдной по утрам улице Инвалидов. Но, к несчастью, в последнюю минуту откуда-то появились две повозки, которые помешали спуску. Паризо, стараясь не зацепить повозок, сломал два уличных фонаря. Этот инцидент вызвал много шума…

Предприимчивый Паризо был наказан за десять преступлений сразу: полиция постаралась подвести его под все имеющиеся правила уличного движения. Он был оштрафован за отсутствие номера на самолете, за отсутствие предупредительного сигнала, за отсутствие серой карточки, обязательной для всякого парижского экипажа, за ввоз мотора без разрешения, за повреждение общественной собственности, за привлечение толпы и за многое другое».

Задумчивые и веселые строки. Героические и будничные. В документах прошлое обретает не только зримость, но и вкус, и цвет, и аромат времени. Надо быть безнадежно тупым или совершенно бессердечным, чтобы не оценить по достоинству истинное значение этих первых, очень трудных, романтических и неизбежно коротеньких шагов в небо.

И вдруг словно горячий удар хлыстом. Словно крик раненого, обиженного человеческого сердца:

«Нужда с детства измучила меня. Приехал во Францию. Надо мной все издевались, у меня не было ни одного франка. Я терпел, думал — полечу, оценят. Прошу Ксидиаса дать больному отцу сорок рублей — дает двадцать пять. Оборвался. Прошу аванс 200 рублей, дают 200 франков. Без денег умер отец. Без денег Ефимов поставил мировой рекорд. Кто у нас оценит искусство? Здесь милые ученики уплатили за меня 1000 франков — спасибо им. Фарман дал 500 франков. Больно и стыдно мне, первому русскому авиатору. Получил предложение в Аргентину. Собираюсь ехать. Заработаю — все уплачу Ксидиасу… Если контракт не будет уничтожен, не скоро увижу Россию. Прошу вас извинить меня. Ефимов»[6].

Это телеграмма первого русского летчика Одесскому аэроклубу.

Ксидиас — деловой человек, денежный мешок. Он финансировал поездку Ефимова во Францию, вынудив его подписать грабительский контракт.

Несколько строчек, всего несколько строчек. Но и через полвека они больно ранят воображение. Горькая моя родина, сколько раз платила ты черной неблагодарностью лучшим своим сынам! Сколько раз умилялась и раболепствовала перед чужими героями и не хотела признавать своих. А Михаил Никифорович Ефимов был удивительным человеком. Выучившись летать почти «вприглядку», он начал путь профессионального авиатора целой серией выдающихся мировых рекордов.

Он не уехал в Аргентину. Он вернулся в Одессу. И до конца служил своему талантливому, многострадальному, обездоленному народу. Он погиб на земле. В белогвардейском застенке. Его замучили насмерть. Замучили за то, что он остался предан своему новому красному небу.

Стыдно и больно — Ефимову нет памятника. Нет до сих пор.

Хочется верить, что эта несправедливость будет непременно исправлена, и еще хочется сказать тем, кто придет в авиацию: когда наступит ваш день, когда руки ваши ощутят холодок самолетных штурвалов, воздайте должное всем, кто оставил вам в наследство наше огромное, наше бескрайнее небо.

Первая мировая война сформировала авиацию. Крылатые экспериментальные и спортивные машины превратились во вполне реальную, боевую силу. Это формирование проходило далеко не гладко — немало было пролито крови, еще больше пота. И все же ребенок очень быстро превратился в подростка.

Подчинение армии наложило неизгладимый отпечаток на воздушные силы. Самолеты были распределены на звенья, звенья сведены в отряды и эскадрильи, отряды и эскадрильи образовали полки и эскадры, позже появились авиадивизии, авиакрылья и целые воздушные армии. На плечи пилотов легли погоны. И хотя летчики долгое время оставались еще «аристократами», привилегированным армейским сословием, небо стало подчиняться уставам, наставлениям и прочим регламентирующим документам.

С тех пор авиационный парк непрерывно растет. Увеличивается численность личного состава. Меняется материальная часть. Самолеты наших дней так же не похожи на своих предшественников, как не похож красавец аист, например, на какого-нибудь ископаемого птицеящера. Но неизменным остался в авиации воинский дух, внесенный на аэродромы в годы первой мировой войны. Дисциплина не всегда приятна, но обязательна для всех; строгая подчиненность; четкое разграничение обязанностей — без этого невозможно представить себе ни одного аэродрома. Вот почему, прежде чем будущий пилот узнает радость полета, прежде чем он испытает захватывающее ощущение скорости, задолго до того, как он увидит высокое-превысокое темно-фиолетовое небо стратосферы, ему приходится знакомиться со старшиной, изучать дисциплинарный устав, привыкать приветствовать старших с приличествующей авиационной лихостью, забывать такие знакомые с детства обороты, как: «мне не хочется», «сегодня у меня нет настроения», «ах, оставьте в покое!..»

Пишу эти строки и вижу молодое задумчивое лицо читателя, завтрашнего пилота, будущего командира корабля. Вероятно, многое представлялось человеку совсем иначе: проще, возвышенней, героичней.

И в этом нет ничего удивительного — издалека не видны детали. Издалека удается схватить только контуры, цвет, масштаб привлекающего внимание предмета. Но стоит приблизиться к цели, и глаза различают множество неожиданных черточек, штрихов, точек. Не все подробности радуют, не все настраивает на оптимистический лад. Но это не страшно, не страшно тому, кто сумеет не утерять главного — чувства масштаба.

Возвращаясь в прошлое, рассказывая о давно минувшем, рисуя, так сказать, пройденные авиацией этапы, я хочу помочь молодым уловить это чувство масштаба.

Да, конечно, не все подробности радуют, но какая дорога открывается, если глянуть вдаль, если охватить взглядом весь путь от истоков до наших дней, трудом каких людей вымощен этот путь и какими поступками освещен, каким стремительным движением переполнен! От цели к цели, и все выше, все выше и выше…

Имя штабс-капитана Петра Николаевича Нестерова — героя и жертвы первой мировой войны — известно всем. И каждый человек, хоть сколько-нибудь интересующийся авиацией, знает, что 9 сентября 1913 года он первым в мире завязал в небе мертвую петлю, а годом позже погиб в воздушном бою — на таране.

Многим известны его поистине пророческие слова: