— И всё-таки — почему?

Айка стыдно хлюпнула носом. Щёки жгло, диафрагму словно скрутило, точно дрянь уже спустилась с потолка, окутала тело и начала потихоньку раздирать.

Смотреть наверх было страшно.

«Если скажу — он вообще со мной разговаривать больше не будет».

— Она у вас в кабинете была. Каждый день после того иска. А вы потом пропали… Я испугалась. Извините.

Михаил смотрел ей в глаза, не моргая. И Айке вдруг подумалось, что без очков, наверное, он плохо видит — только размытое пятно, которое хлюпает носом и несёт бессмыслицу.

«Стыд какой».

А потом он сжал руку ещё крепче и сказал:

— И вы меня даже не поцелуете?

Айка хотела врезать ему сырым полотенцем, но вспомнила про температуру, бред и галлюцинации — и сдержалась. Вместо этого наклонилась, прикоснулась губами к мокрому прохладному лбу и отпрянула. Михаил отпустил.

— Как покойника, — сказал он ровно.

А на неё навалилась такая тоска, словно дрянь вдруг рухнула ей на плечи, забила горло, задушила. Айка хлопнула себя ладонями по щекам — и опрометью кинулась из комнаты. Захлопнула дверь, метнулась в гостиную и забилась в щель между диваном и креслом, перетянув одеяло на себя.

Михаил из комнаты так и не вышел.

Айка ранним утром тихо-тихо оделась, с трудом разобралась с замками и уехала на первой электричке, увозя на своих плечах всю дрянь из его квартиры.

Как ни странно, вагон не пустовал. Аккурат посередине, у окна сидела та самая женщина с вязанием. Айка села напротив неё и угрюмо произнесла, стараясь не расплакаться:

— Дурацкие у вас советы.

Женщина посмотрела, как всегда, хмуро, но ответила наконец:

— Неужели?

— Угу. — Айка подтянула колени к груди, бессовестно упираясь пятками в сиденье. — Я вот не стала просто смотреть. И только хуже получилось.

— Неужели? — повторила женщина уже насмешливо. Затем выдернула спицы из вязания, затянула нитки и вручила ей разноцветный носок для великана: — Вот, подержи.

И вышла.

Только не по коридору между сиденьями, как положено, а прямо в окно, сквозь стекло, в серую хмарь, в снег с дождём, в долгий-долгий перегон между двумя городами.

Вязаный носок был тёплым и настоящим.

Дома Айка умылась, прорыдалась и решила, что на работу не вернётся, потому что смотреть теперь Михаилу в глаза никак не получится. Только не после дурацких ночных откровений. Он, конечно, добрый, в психушку её не отправит, но всё же, но всё же…

— Но всё же, — тоскливо повторила Айка вслух и села за компьютер — отправлять заявление об увольнении на почту директора. Затем отключила интернет, оба телефона и пошла готовить завтрак. Наверх она старалась не смотреть — и так ясно, что болтается на потолке.

Робкий голос разума подсказывал, что заявление директор удалит, едва прочитав — и не потому, что о таком положено за две недели говорить. А дрянь еле слышно шептала, что-де если три дня не ходить на работу, то никакого заявления и не понадобится — уволят за прогулы.

Айка тоже на это надеялась.

А когда накатывало уныние и особенно хотелось плакать, она брала нелепый длиннющий разноцветный носок, наматывала на шею, как шарф, и шла заваривать кофе — чёрный, как совесть риелтора, крепкий, как хватка бультерьера.

Правда, насладиться изысканной тоской ей не позволили — уже на второй день в дверь позвонили.

Конечно, это был Михаил — в строгом пальто, с полосатым шарфом на шее и огромным бумажным пакетом в руках, из которого торчал лук-порей.

— Грипп? Ты заразилась?

Айка покачала головой и попыталась закрыть дверь. Не тут-то было — Михаил быстро подставил ногу, отпихнул створку коленкой и просочился в квартиру.

— Значит, дурь, — констатировал он. — Будем лечить.

Набор продуктов у него оказался ещё более дурацкий, причём на самом верху лежали пирожки с яблоками. Михаил таскал их по одному, сидя на тесной кухоньке, пока Айка снова запекала курицу с пореем и думала, что делать с зелёным и твёрдым ананасом.

Тикали старые часы; пахло домашней едой.

— Я тоже её вижу, — тихо признался Михаил.

От удивления Айка едва не выронила противень с ломтиками ананаса, пересыпанными сахаром и корицей, которые полагалось запечь вслед за курицей.

— Кого — её?

— Дурь, — туманно откликнулся Михаил. — Я её так называю. Только ты не права. Она не набрасывается на людей. Наоборот, она из затылка тянется, когда совсем хреново.

Это «хреново» из его уст поразило Айку даже больше, чем давешние очки, мир их праху.

— Правда? — осторожно поинтересовалась она. — Ну… и где?

Михаил безошибочно ткнул пальцем в угол между стеной и потолком, где клубилось бурое, серое, склизкое, подвижное.

— Ты ведь понимаешь, что я чувствовал, когда иск проиграл, — добавил он тихо. — И о чём думал. Вот эта гадость… и накопилась.

Айка вместе с противнем опустилась на стул. Руки дрожали, но уныние куда-то подевалось. Дрянь в углу съёжилась до размеров теннисного мяча.

— И что теперь делать?

Михаил уставился на неё в упор, не мигая, как тогда, ночью.

— Возвращайся на работу, — попросил он. — Директор тебя всё равно не отпустит, у него каждая волшебница на счету. А ты умеешь превращать гору жуткой работы в гору жуткой сделанной работы. Это очень, очень могучее колдовство. Мы пока договорились, что у тебя отпуск. На три дня. Но потом выходи, ладно?

— Ладно, — кивнула Айка покорно и прикусила кислющий ананас. Иначе слишком уж губы разъезжались в улыбке.

Михаил забрал у неё надкушенный ломтик и лизнул.

— И вот ещё что. С этой, как ты выражаешься, дрянью, — он кивнул в угол, где от мерзкой субстанции осталась одна едва различимая горошинка, — лучше бороться вместе. Так что переезжай ко мне. И больше никаких вечерних электричек.

— Ты серьёзно?

— Честное юридическое.

Айка всё-таки улыбнулась. Никакие недозрелые ананасы не помогли.

А дрянь в углу с тихим «пфе» лопнула, как мыльный пузырь.