Гусачиха сошла с шарабана и, обходя прополотое поле, ворчала:

— Плохо смотришь, Марфа, за ребятами. Разве так работают? Солнце уж вон как высоко, а вы почти ничего не сделали. Деньги вам платим, кормим.

— Марья Дмитриевна, а кормите вы плохо. Утром мы не наелись. Дали нам супа столько, сколько и вчера. А вчера было десять человек, а нынче тринадцать.

Это Володька. И дернуло же его ввязаться. Гусачиха покраснела и какой-то момент вглядывалась в Володьку. Потом увидела рядом Максима и закричала:

— Господи, да тут вся нахаловская банда! Ну работничков набрал Петр Петрович. Говоришь, плохо кормим? Да вы дома куска хлеба досыта не едите, а тут мясным кормим, и им все мало.

Должно быть, эта тирада немного разрядила ее злость, и она уже спокойнее сказала:

— Ну вот что, даю вам урок: до обеда пройдете поле до конца. Сделаете раньше, пойдете купаться. — Гусачиха села в шарабан и укатила.

Перспектива искупаться перед обедом увлекла ребят. Теперь уже не слышно было ни разговоров, ни шуток. Над полем только виднелись согнутые спины, да клубки пыли легко разлетались по картофельной ботве, Максим и Газис помогали Володьке, и они дружной тройкой вышли вперед. Их обгонял только Ванча.

Но вот «урок» закончен. И тут откуда ни возьмись управляющий.

— Вы куда это собрались? — крикнул он.

— Купаться, — ответил Ванча.

— Да вы что, работать сюда приехали или купаться?

— Так нам хозяйка урок дала.

— Какой такой урок? Тут на час работы было, а вы урок. Давайте-ка поработайте. До обеда еще далеко. А не то я за купанье с вас вычту.

И уехал. Вот те и урок, вот те и купанье. Надула, выходит, хозяйка. Дружного подъема, с которым только что они работали, как не бывало.

Наконец привезли обед. За обедом Газис подтолкнул локтем Максима и шепнул:

— Посмотри на Володьку.

С Володькой творилось что-то неладное. Его лицо пылало. Полузакрытые глаза были красные и безучастно смотрели в одну точку. Он вяло жевал, и видно было, что есть ему не хочется.

— Сгорел, — тихо сказал Газис, — после обеда ему не надо работать, а то захворает.

Когда кончился обед, тетя Марфуша легла спать, слободские ребята ушли купаться, а Максим и Газис остались с Володькой. Ему было совсем худо. Друзья нарвали травы, расстелили ее в тенечке под кустом и уложили Володьку. Он жаловался, что у него горят плечи и спина, что ему больно пошевелиться. Притихшие ребята сидели вокруг и не знали, чем помочь другу. Проснулась тетя Марфуша и запричитала:

— Ой, господи, никак долго проспала. Ну-ка ты, — ткнула она пальцем в Максима, — сбегай скореичка за ребятами. Работать надо. Не дай бог Петр Петрович заглянет.

Пришли ребята и цепочкой потянулись на поле.

— А этот что валяется? Эй ты, вставай! — крикнула тетя Марфуша Володьке.

— Не трогайте его, он заболел, — сказал Максим.

— Ишь ты, заболел. А кто за него работать будет?

— Мы.

— Кто это «мы»? Вы свое успейте сделать. Он будет валяться и за это деньги получать?

«Вы валялись, мы за вас работали», — хотел сказать Максим, но смолчал.

Ребята взяли по рядку и еще третий, Володькин. Конечно, им нелегко было вдвоем делать работу за троих, но от других не отставали. И для них время до полдника прошло незаметно.

Разбудили Володьку. Он лениво пожевал хлеб, запил большой кружкой воды и вышел на поле вместе со всеми.

Работая рядом с Володькой, Максим видел, как мучительно достается ему каждый наклон. Распухшие руки с трудом выдергивали траву. Но Володька крепился и старался не отставать от товарищей. К счастью, и солнце смилостивилось, прикрылось облаками и не так жгло. А вскоре оно и совсем ушло за лес. И когда над землей остался только багровый край его, тетя Марфуша сказала:

— Ну вот и все, кончай работу.

Пока поужинали, стало совсем темно. Укладываясь спать, Максим вспомнил, что Соня обещала ему сыграть… как же это называется? Полоз? Ползун?.. Нет, не так. Он хорошо помнит: «пол», а как дальше? Да нет, наверное, не сыграет, ведь она уехала, рассердившись на него. Ну и пусть. Нет, не пусть, жалко, если она сердится. А он хорош — обозвал дурехой! Э, да что там…

Незаметно для себя Максим уснул. Его разбудили тихие всхлипы. Прислушался. Плакал Володька. Максим прижался к нему и зашептал в ухо:

— Володь, ты че?

— Руки болят, все болит.

— Потерпи. Володь, усни, они пройдут!

Максим не знал, что делать. Володька весь горел, его знобило. Максиму изо всех сил хотелось взять хотя бы половину Володькиной боли на себя. Да что там половину, всю бы взял, он терпеливый, а Володька такой слабенький, ему всегда почему-то не везет.

— Знаешь, Володь, кислым молоком бы руки смазать.

— Где ты его возьмешь?

— Я сейчас к поварихе схожу.

— Да разве она даст?

В непроницаемой тьме Максим выбрался из сарая. Во дворе от звезд было светлее. Нашел дверь на кухню и решительно открыл ее.

— Кто там? — раздался хриплый со сна голос кухарки.

— Тетенька, это я, дайте, пожалуйста, ложечку кислого молока.

— Какого еще молока, поди прочь.

— Тетенька, пожалуйста, у Володьки руки очень болят.

— Да что ты пристал, полуношник, поди, говорю, прочь, дай поспать.

— Тетенька, ну, пожалуйста, мы вам завтра что хошь сделаем, дров наколем, воды натаскаем.

— А, пропади ты пропадом, пристал как банный лист. Ну подожди.

Кухарка загремела коробком спичек, зажгла свечку.

— Пойдем. Что там с твоим Володькой?

— Да у него от осота руки болят и солнышком спалился.

— Так бы и сказал. Тут молоко не поможет, сметану надо. Веди его сюда.

Когда Володька снял рубашку, кухарка молча осмотрела его, густо смазала плечи, руки, лицо сметаной. У Володьки от боли потекли слезы.

— Надо было сразу прийти ко мне, а, теперь терпи, — ворчала она. — Завтра на работу не ходи. Я тебя накормлю, только не болтайте никому. И про сметану молчок. У наших хозяев всего хоть и полно, а за ложку сметаны горло перегрызут. Эта-то, докторша, ничего, и сам доктор добрый, а Гусачиха — упаси бог.

— При чем здесь доктор с докторшей? — спросил Максим.

— А как же, они такие же хозяева, как и Гусаков, на паях. И расходы и доходы — пополам. Ну ладно, однако, ступайте-ка к себе. Спать-то уж мало осталось.

На другой день Володька проснулся, когда кухарка, покормив ребят, уже вернулась с поля. Ему стало стыдно своего безделья, и он засобирался на работу. Кухарка принесла ему миску кислого молока и кусок хлеба.

— Молоко съешь, а что останется, помажь руки. И лежи, уж больно тебя солнышко обожгло.

Только она ушла, как тихо приоткрылась дверь, и в щель просунулась голова Кати.

— Володя, — громким шепотом позвала она, должно быть ничего не видя после яркого солнца. — Где ты, Володь?

— Здесь я, иди ко мне, — позвал Володька.

Катя проскользнула в сарай и села на солому возле Володьки.

— Ты что, Володь, захворал?

— Ага, а ты откуда узнала?

— Петр Петрович сказал. Взял, говорит, на свою голову дохляка, теперь вот нянчись. Он злой, говорит, кормить тебя не будет. На, вот тебе я пирожка принесла.

В это время со двора донесся крик:

— Катька! Где ты пропала, окаянная, не слышишь, ребенок плачет.

— У, какая, — буркнула Катя и убежала.

После обеда Володька вышел на работу. А на следующее утро до завтрака ребята поливали помидоры. И опять труднее всех было Володьке. Воду носили ведрами из озера. Он то и дело задевал утором за землю, расплескивал воду, и крутой берег, по которому приходилось подниматься, стал скользким. Володька упал, разлил воду и совсем испортил дорожку.

А потом друзьям поручили совсем легкое дело — поливать клубнику. Вся их обязанность заключалась в том, чтобы с помощью мотыги направлять воду. В одном месте запрудишь воду, в другом пустишь в нужную канавку.

…Так день за днем и пошла работа: то на прополке, то на поливке, то ягоду собирать. Хуже всего, оказалось, собирать клубнику. Попробуй-ка побыть целый день наклонившись. На прополке хоть можно стать на колени, иной раз сесть и даже лечь на бок. А здесь на клубнику не сядешь. Так и ходишь весь день согнувшись.

Но вот, наконец, и суббота. Работали только до обеда. Потом управляющий дал на всех кусок мыла, велел всем хорошо вымыться и постирать рубашки и штаны. Денег за проработанные дни не дал, сказал, что в следующую субботу сразу за две недели отдаст. И домой-де нечего ходить: далеко, как-никак семь верст в один конец.