Положат жаворонков на ладони, поднимут к небу и поют хоть и не очень складно, но громко:

И весна приходила.

Летом землянка — просто рай. Скажем, в июле или в августе, кругом жара, суховей несет душную, горячую пыль, даже куры не выдерживают, зароются в мусор где-нибудь в тенечке и лежат, разинув клювы. А в землянке прохладно, тихо. Только дубки да березки шумят перед окнами. Это отец насажал. Как родится сын, так он из леса тащит дубок, девчонка родится — березку. Вот и тянутся кверху березки и три дубка. Самый большой дубок — Максимов. За тринадцать лет вымахал куда выше землянки.

А зимой. Соберется вся семья вокруг лампы. Собственно, не вся: малыши спят-посапывают, у стола только большие. Мать вяжет варежки или чулки. Отец читает Гоголя. Если не считать школьных учебников, это единственная книга в доме. Максим и Катюшка слушают. Когда отец умолкает, чтобы перевернуть страницу, слышно, как по крыше шуршит поземка. Злобно свистит холодный ветер. Это он запутался в ветках дубков, гнет, хочет переломать их, но не может и со зла свистит. А за жаркой печкой мирно звенит обязательный спутник домашнего уюта сверчок. Мать оглянет семью, и глаза ее будто обольют всех голубым светом.

Правда, бывали и неприятности. В сильное половодье весной или при летних ливнях землянку заливало. Приходилось воду вычерпывать ведрами. Зимой бывали случаи, когда дом заносило аж до самой трубы, так что соседи откапывали. Но все это не так уж страшно, даже интересно.

Нахаловка! Есть ли еще где такое милое сердцу место. Низкорослая, с разбросанными кое-как, вольно, без особого порядка домишками, с кривыми улицами и проулками, заросшими травой. Дома, конечно, не такие, как в городе, — больше засыпные, из старой вагонной шелевки да землянки.

Городские Нахаловку боялись и ненавидели, всякие слухи про нее распускали. Здесь, мол, живут и бандиты, и воры, и хулиганы. А ведь вранье все это. У самих у городских дворы огорожены высоченными заборами, замки пудовые висят. А в Нахаловке живут без запоров и никаких краж нет. Драки, правда, часто бывают. Но всегда по-честному, и никто не нарушает старых русских законов: двое одного не бьют, лежачего не бей, девчонку ударить — позор. Если договорились драться на кулаках, так дерутся голыми руками, если же на кольях — то дерутся кольями. Попробуй нарушь уговор — свои же отлупят без всякой жалости.

«Уйду завтра домой», — подумал Максим и тут же отбросил эту мысль. Даже покраснел от стыда. «А что скажут ребята?» — «Сдрейфил, — скажут, — к маме под крылышко убежал». Как он взглянет в глаза Газису? А что подумает о нем Мустафа? Нет, такого малодушия Максим не допустит. Ну и что такого, что все тело болит? Это ж без привычки. Зато научится на лошади скакать как заправский казак.

А сон не шел и не шел. Максим выбрался из шалаша и, привалившись спиной к бревну, сел на похолодевший песок. Вслушался в ночные звуки, их здесь не так уж много. Для соловьев, еще недавно заполнявших ночные леса звоном, кончился песенный сезон. Другие птички, намаявшись за день в поисках пищи своему потомству, сейчас спят. Тишина. Максиму она чудилась спустившейся с того самого места, где по небу пролегла бесконечная звездная дорога. И все кругом притаилось, замерло и ждет чего-то. Только неуемная Сакмара бежит, торопится, заигрывает с корягами, что-то бормочет вокруг свай. Хорошо!

На том берегу в лесу, темной стеной отгородившем Сакмару от степи, ухнул филин, помолчал, еще поухал и, видимо, куда-то улетел. Вдруг с луга через Сакмару прилетел требовательный перепелиный призыв: «Спать пора, спать пора!» И снова над ухом зазвенело: «Ку-у-ум». Максим закутал голову в пальтишко, свернулся калачиком у бревна и моментально уснул. И ни комары, ни предутренняя прохлада, потянувшая с реки, уже не могли его разбудить.