— Давай чихай на здоровье! — сказал художник. — Расслабься…

И Вася тоненько, смешно, как-то по-кошачьи чихнул. И сразу стало легче и удобней сидеть на этом не очень-то прочном стуле, на котором до него, наверно, сидели сотни людей, портреты которых он видел на стенах.

И его, Васин, будет портрет… Даже не верилось!

Девчонки ходили по сараю, шушукались и пересмеивались. Ира по-хозяйски, один за другим, переворачивала поставленные лицом к стенке холсты и поясняла Тае: вот это пограничники, вот это матрос Митька, это виноградари, ну, а кто намалёван вон на том холсте, Тая сама может догадаться…

— Ты, Ирка! — ахнула и засмеялась Тая, — Вот какая ты?

— Какая? — с ревнивым интересом спросила Ира.

— Я думала, ты серьёзней… И только не обижайся на меня, ты здесь не очень надёжная… Зато какая красавица!

— Ну это дед прибавил, — чуть смутясь, стала оправдываться Ира, — по-родственному, по доброте. Надо же, чтобы его родная внучка была не полной уродкой… У деда есть и другой мой портрет — так на нём я как следователь угрозыска. Самой боязно смотреть… Хочешь, покажу?

Вася нетерпеливо задвигался на скрипучем стуле: уж очень хотелось ему посмотреть на портреты Иры. Хотелось, да нельзя было: его лицо медленно, старательно, въедливо ощупывали глаза Ивана Степановича. И Вася всё больше чувствовал себя скованным, словно его в наказание за какую-то провинность крепко-накрепко прикрутили верёвкой к стулу. Ни встать, ни повернуться. А девчонки, будто чувствуя это, охали и ахали от удивления. Всё-таки вредные они!

— Ну как, бесплатный натурщик, ещё жив? — спросила Ира. — Как тебе на твоём постаменте?

— Отлично! — не растерялся Вася.

— Вижу, как отлично… Дед, не умори его, пожалуйста, — попросила Ира, — Мы ведь с ним соседи… К кому буду бегать за тетрадкой или стержнем? Вася у нас в подъезде самый безотказный ребёнок.

— Тоже мне, взрослая! — Вася вскочил со стула.

— Вася, сядь, — сказал дед. — Я бы на твоём месте когда-нибудь стукнул её. Ну, не очень сильно.

— И стукну, дождётся! — согласился Вася, но Ира тут же затрещала в ответ, что не боится его и всякое такое.

— Не мешай мне работать… Расчирикалась! — напустился на неё Иван Степанович. — И натуру не отвлекай от дела.

— Бедняжечка! — воскликнула Ира. — Страдалец Васечка!

— Ничего он не бедненький! — вмешалась Тая. — Он здесь первый друг моего бесподобного братца. Учится у него уму-разуму: набирается воли, железной выдержки и укрепляет свои мускулы, доставляя из магазинов разные товары…

— Ничего я не доставляю! — возмутился Вася. — Попросил один раз, чего не помочь человеку? А теперь — всё! Пусть сам.

— Болтушки, убирайтесь-ка отсюда! — сказал Иван Степанович. — А ты, Вася, не горбись, разожми губы. Смотри свободно, как смотришь обычно, и не слушай их.

— Дед, мы уйдём отсюда, раз ты гонишь нас. Только жарко, мороженого хочется…

Иван Степанович сунул внучке рубль, и девчонки кинулись к двери. Напоследок Ира не могла удержаться, чтобы не крикнуть:

— Счастливо оставаться, Васенька! Войдёшь в историю мировой живописи!

А Иван Степанович сказал вдогонку:

— Только горло не простудите, не на весь рубль покупайте, сдачу принесите…

Точно такие же слова говорила Васе мама.

Он сидел смотрел на художника, но думал о своём. Ну кто бы мог подумать, что Ира такая? Знал бы заранее — не ждал бы её с таким нетерпением под платаном и в поезде не думал бы о дружбе… Какая всё-таки!

Иван Степанович уже давно отложил карандаш и писал маслом. В левой руке он держал палитру с горками щедро выжатых из тюбиков красок — из отверстия её торчал большой палец, а правой сжимал длинную тонкую кисть, набирал на неё то одну, то другую краску и накладывал на холст. Вася слышал мягкое прикосновение кисти к его поверхности и замечал, как туго натянутый холст слегка прогибается.

— Не напрягайся, Вася. Забудь про этих вертихвосток!

Наконец Иван Степанович устал, развёл свои не по-стариковски широкие плечи и встряхнул белыми волосами.

— А как, Вася, твоя жизнь? Ты, я слышал, не жалуешь Кара-Дагский — этот ещё уцелевший рай земной? Ещё говорят, ты метко стреляешь?

— Да нет, не особенно… В том году куда лучше… Сам не знаю, почему… Прямо зло берёт.

— Вот это и мешает тебе, наверно. Здесь главное — выдержка и глазомер. Как у нас. Ну, как в моём деле. И чтобы уверенность была в себе. Ну как бы тебе лучше объяснить? Скорее, здесь нужна не уверенность, не самодовольство и вера в свою непогрешимость — те, кто так считает, пропащие люди, — а убеждённость, что ты сильный, неуступчивый, честный и добьёшься своего. И будешь уважать сам себя… Ох как это не просто, Вася, жить так, чтобы ни перед кем не было стыдно! Уж поверь старику.

Вася кивнул, потому что верил каждому его слову.

— Ну, а теперь соберись с силами, посиди ещё минут двадцать, а я попишу. — Иван Степанович снова взял кисть, и стал что-то подправлять. И почему-то вздохнул.

Вася долго не решался задать ему один вопрос: боялся обидеть художника и ещё больше — его ответа. Наконец решился:

— А почему вы захотели написать меня?

Иван Степанович чуть склонил набок голову, опять что-то поправил на холсте и, не глядя на Васю, медленно сказал:

— Потому что ты меня интересуешь. Каждое лицо — по-своему загадка, но, как бы тебе поясней сказать, не каждую из них хочется отгадывать. Слушай, Вася, а родители не хватятся тебя?

— Да нет, что вы…

Минут через десять художник сказал:

— На первый раз хватит, и так умучил тебя. Я, кажется, начинаю потихоньку входить в тебя.

Вася чуть заметно улыбнулся.

— Спасибо. Беги домой. Попрошу тебя ещё разика два-три прийти. Придёшь?

— Приду.

Вася встал со стула, размялся, сразу хотел было подойти к мольберту и посмотреть, что там получилось, но застеснялся. Да и страшновато было увидеть себя, и пошёл вдоль стен, заглядывая то в один, то в другой этюд, то в готовую, то в полуготовую картину.

Он искал те холсты, о которых говорили девчонки.

Вдруг Вася столкнулся взглядом с Ирой. Она смотрела на него с небольшого вертикального полотна, висевшего на гвозде около окна. Её светлые большие глаза сверкали из-под легкомысленной русой чёлки весельем и даже дерзостью, а в подобранных губах скрывалось лукавство и насмешка над собой, тонкошеей, тонконосой, тонкобровой, и над другими, на кого она смотрела.

Вася даже чуть поёжился от её взгляда: увидел бы этот портрет раньше, ничему бы не удивлялся! Её дедушка, оказывается, всё знал про неё.

— Ну как получилась твоя знакомая? Схватил в ней что-то или нет? — спросил Иван Степанович.

— Схватили. — А сам подумал: куда уж больше!

— Ещё не кончил. Чего-то не хватает. — Он вытер тряпкой руки. — Может, всё заново перепишу.

— А этот уничтожите? — испугался Вася.

— Зачем уничтожать? Не уничтожу. Просто напишу другой портрет, ну, это если удастся найти в моей внучке что-то такое, чего я ещё не знаю.

— Не нужно, Иван Степанович! — вырвалось у Васи. — Жалко же! Так здорово получилось… Вы, кажется, ещё писали Иру? — Вася вспомнил весёлый разговор подруг.

— И не раз. Есть и такой портрет. — Он достал из ряда прислонённых к стене холстов один и показал Васе. На Васю строго посмотрела Ира, та же и совсем другая — внимательная, собранная, даже суровая, и не было в ней ничего иронического и шаловливого!

Вася мельком оглядел и другие стоявшие рядом картины. Вон спасатель Митька на гальке у моря — в плавках, смуглый, мускулистый, весь в синеватых флотских наколках. И его прищуренные от солнца глаза — не жёсткие, а мягко-синие, доверчивые, тёплые… Совсем-совсем не такие, какими столько раз видел их Вася! А вон там — с обожжёнными солнцем лицами женщины в белых платочках на винограднике, а вот там — молодой белобрысый матрос с профессиональной сноровкой, изогнувшись, ловит в воздухе пеньковый конец, брошенный с приближающегося теплохода. Его лицо, и прозрачный, сверкающий воздух, и живые пляшущие блики на море — всё это бьёт в глаза, слепит, играет, переливается и наполняет сердце непонятным, беспричинным счастьем, желанием немедленно куда-то бежать, смеяться, прыгать…