В эти беспокойные дни 1939 года поляки, работающие в табачной монополии и в ЛОТе, собирались в кафе Флоца на главной улице города. Поляки рассаживались по одной стороне зала, а местные немцы — по другой. Соотечественники и поклонники Гитлера вели себя вначале провокационно, пока к ним не подошел однажды офицер греческой полиции и не заявил довольно вежливым тоном:

— Мы, греки, являемся в данный момент нейтральными хозяевами и хотим, чтобы у нас был мир и порядок. Нам не хотелось бы, чтобы какая-либо из сторон спровоцировала беспорядки. Однако если это произойдет, то за последствия вы, господа мои, отвечайте сами. Вон тот высокий и отлично сложенный блондин, к которому вы относитесь столь вызывающе, великолепный спортсмен… И я не советовал бы вам с ним связываться…

«Великолепный спортсмен» и действительно готов был взорваться в любую минуту. Больше, чем провокации местных фашистов, его удручало отсутствие известий из Варшавы. Он написал, наконец, военному атташе в Афинах, однако и тот хранил молчание. Направил с оказией послание к полковнику Богдану Квецинскому — военному атташе в Лондоне. И этого своего знакомого он просил походатайствовать за него перед военными властями в Варшаве за право сражаться на родине. Безрезультатно…

На рассвете 1 сентября из репродукторов послышались гортанные истерически-приподнятые сводки немецкого командования о вторжении на территорию Польши. Столь же победные сводки появились и на газетных полосах. А три дня спустя крохотная польская колония, собравшись у Ламбрианидисов, со слезами радости встретила весть о вступлении в войну Англии и Франции. А еще несколько дней спустя Георгий услышал страшную весть: Варшава в осаде, правительство и президент будто бы спаслись бегством. Тем временем из посольства в Афинах пришло спокойное чиновное письмо, требующее от инженера представить свои анкетные данные. Юноша тут же заполнил анкету, выслал ее и снова принялся ждать. А в это время через Салоники начали двигаться первые беженцы.

Война в Польше была проиграна.

Вестниками поражения были высшие офицеры, важные чиновники, деловые воротилы. Они ехали собственными машинами или спальными вагонами, их элегантные саквояжи и чемоданы пестрели яркими ярлыками, женщины появлялись в самых дорогих греческих магазинах и ресторанах. После формирования польского эмиграционного правительства во Франции и зародыша новых вооруженных сил Иванов отправил новую партию писем, на этот раз в Париж. Совершил он и поездку в Афины и там, встретившись в посольстве с молодой Марианной Янату — дочерью пани Бальцеровой, с которой познакомился в дороге, — решил вместе с ней помогать проезжающим через Грецию полякам.

«Исход» поляков из Румынии и Венгрии, где возникли огромные скопления интернированных, а позднее и из самой Польши, через так называемые «зеленые границы», в Югославии разбивался на два потока. Часть поляков пыталась пробраться во Францию через Италию, многие же выбирали направление на Турцию и Грецию, откуда они уже плыли во французские порты в самой Франции или в Сирии. В Салоники приехал назначенный руководителем тамошнего эвакуационного центра офицер и поселился в отеле «Средиземноморье», где и начал свою работу, а Георгий Иванов в качестве бесплатного его помощника делал для него всю практическую часть работы. Она заключалась в опеке над транспортами поляков, о которых посылались специальные уведомления.

Каждое путешествие на вокзал в Салониках требовало специальных приготовлений и было делом чрезвычайно трудоемким. Майор обычно отправлялся спать, когда Георгий и еще один младший офицер, оба навьюченные чемоданами и свертками, начинали свое утомительное путешествие через весь город. Поезда ходили не по расписанию, а указанное в уведомлении количество людей на практике сильно расходилось с фактическим. В некоторых случаях дежурство в ожидании балканского экспресса длилось до самого утра, а иногда приходилось снабжать продовольствием значительно большее число солдат, чем было указано в телеграмме из Белграда или Софии. Но Георгий был подготовлен к подобным случайностям: в привокзальной камере хранения он постоянно держал запасной мешок с консервами и папиросами, но иногда бывало и так, что приходилось ночью искать хлеба или денег. Ему так и не удалось упросить майора, чтобы тот выделил какой-нибудь небольшой резервный фонд, и даже наоборот — майор очень часто не выдавал и того, что он сам собственноручно внес в смету; в таких случаях юношу спасали деньги, взятые в долг у знакомых железнодорожников. Так или иначе, но пани Леонардии постоянно приходилось подбрасывать что-нибудь для земляков, догадываясь по мрачному лицу сына о его хлопотах. Беженцы ехали дальше напоенные и накормленные, с небольшим запасом денег в греческой валюте, приободренные и благодарные своим неожиданным и мимолетным опекунам. Встречались и больные, которых Георгий снимал с транспорта, оповещая при этом Красный Крест или больницу, что опять требовало множества забот и означало новые расходы.

Высокий и худой майор, находившийся на своем боевом посту в ресторане отеля, неохотно принимал подобного рода донесения.

— А, не стоило с ним возиться, — осаживал он своего «подчиненного». — Это совсем не входит в наши задачи… Проталкивать, проталкивать дальше, не миндальничать…

— Так ведь у него же аппендицит, — пытался втолковать ему Георгий.

— Доехал бы и так! В конце концов сейчас война! — поучал майор. — Ну да ладно, если желаете, можете и дальше играть роль доброго самаритянина, это ваше личное дело… Мы не можем без конца расходовать государственные деньги, тем более что в наши задачи входит исключительно эвакуация: нам нужны солдаты, а не пациенты…

Подобно многим другим таким же офицерам, сам он со своей дражайшей половиной вел жизнь беззаботную и удобную, если не сказать роскошную.

Но работа не кончалась с уходом очередного транспорта. В ту же самую ночь, вернувшись домой, Георгий садился за составление рапорта. Майор требовал не только подробнейших данных о каждом из проезжающих, но требовал также и каких-то характеристик. Только позже Георгий понял характер пронырливых офицеров из так называемой «двойки»: они хотели знать, о чем люди из каждого транспорта разговаривают, как их оценивает комендант транспорта, сильно ли они ругают сентябрьское командование, каково их отношение к новому верховному главнокомандующему и как они вспоминают предыдущего.

Сначала в своей работе Георгий пользовался услугами Тиноса Пандоса, но очень быстро заметил, что молодой грек даже польских беженцев рассматривает как источник мелких заработков, и отказался от подобной помощи.

Правда об идеализированной отчизне и о ее гражданах быстро доходила до сознания работника эвакопункта в Салониках. Простые люди, младшие чины или молодые подхорунжие видели причину позорного поражения в сентябре главным образом в плохом руководстве государством и армией. Они признавали, что перед лицом столь сильного противника, как гитлеровская Германия, в то время выстоять было трудно, но просто кипели от ярости, вспоминая позорное растяпство, с которым им приходилось встречаться буквально на каждом шагу во время этой самой короткой из всех польских войн.

— Без министров и штабов мы бы продержались дольше, — утверждали они.

Пораженный инженер, в свою очередь, прислушивался к разговорам и людей образованных, высших офицеров или представителей интеллигенции, кандидатов в новые эмигранты.

— Польша оказалась в наихудшем месте Европы… Ах, если бы можно было перенести Польшу в какое-нибудь иное место! — мечтал один, а другой самым решительным образом заявлял:

— Сразу же после войны эмигрирую и выхлопочу себе английское или, на худой конец, французское гражданство… Хватит с меня забот с этой Польшей…

Георгий Иванов, сын русского, юноша, который вел такую длительную борьбу за формальное и фактическое польское гражданство, кипел от сдерживаемого возмущения, слушая такие высказывания. С отвращением думал он: «И это польские офицеры! Майоры, полковники… Они готовы отречься от родины… И до чего же глупы при этом! Неужто они так ничего и не знают о той борьбе и о тех страданиях, которые выпали на долю других народов — греков, армян, сербов?.. Им, видите ли, плохо на земле отцов и дедов… Да что же они думают? Что, став английскими или французскими гражданами, они будут жить вечно? Считают, что смерть за родину не имеет смысла?»