А мы лежали в постелях. Тетя Ангустиас, я и там, наверху, отделенный от нас плотным слоем приглушенного шума (в каждой квартире патефоны, танцы, разговоры), лежал — так я себе представляла — Роман, лежал и курил, курил…
И все трое — мы думали только о себе, не выходя за узкие рамки нашей жизни. И даже он, Роман, такой лживый и высокомерный. Даже он, Роман, самый ничтожный, крепче всех опутанный жалкими мелочами повседневности. Жизнь, талант, призвание, все высосано неуемной страстью стравливать своих близких. Он, Роман, способный рыться в моих пожитках, способный возвести напраслину на существо, настолько им якобы презираемое, что он словно и не замечал его вовсе.
Я совсем замерзла у себя в комнате, размышляя обо всех этих вещах. Так кончилось для меня рождество.
Через два дня после бурной сцены, о которой я рассказала, Ангустиас вытерла пыль с чемоданов и уехала, не сказав нам, куда она едет и когда предполагает вернуться.
Однако отъезд этот не походил, подобно отъездам Романа, на тайный побег. Два дня с утра до вечера крики и распоряжения Ангустиас переворачивали все вверх дном. Ангустиас нервничала, сама себе противоречила. Иногда плакала.
Когда чемоданы были заперты и у подъезда стояло такси, Ангустиас обняла бабушку:
— Благослови меня, мама!
— Конечно, дочка, конечно…
— Помни хорошенько, что я тебе говорила…
— Конечно, дочка…
Хуан, засунув руки в карманы, с досадой наблюдал эту сцену.
— Совсем ты, Ангустиас, с ума спятила!
Ангустиас не ответила. Она нагнулась и, опершись о бабушкино плечо, касалась головой белоснежных волос старушки. Длинное темное пальто. Все та же неизменная шляпа. У меня было ощущение, будто поздней осенью я смотрю на лист, еще не сорванный ветром с дерева, но уже сухой, мертвый.
Ангустиас наконец уехала, а дом еще долго был полон отзвуками ее голоса. В тот же вечер зазвонил звонок, и я открыла какому-то неизвестному мне господину. Он спросил Ангустиас.
— Уже уехала? — сказал он, задыхаясь, будто не шел к нам, а бежал.
— Уехала.
— Могу ли я повидать вашу бабушку?
Я попросила его пройти в столовую, и он с беспокойством окинул взглядом все это печальное запустенье. Пришедший был высок ростом, полный, с густыми седыми бровями.
Появилась бабушка, а за нею, цепляясь за подол, и малыш. Бабушка с призрачной барственностью любезно улыбалась гостю, не узнавая его.
— Не знаю, откуда…
— Я много месяцев жил в этом доме, сеньора. Я Херонимо Санц.
С дерзким любопытством я посмотрела на начальника Ангустиас. Мне показалось, что характер у него тяжелый и ему трудно с собой совладать. Одет он был очень хорошо. А его темные, почти без белков глаза заставили меня вспомнить свиней, которых разводила в нашей деревне Исабель: глаза у тех были точно такие же.
— Господи, господи! — с дрожью твердила бабушка. — Ну, конечно же… Садитесь, пожалуйста. Вы знакомы с Андреей?
— Да, сеньора. Я видел ее, когда они приезжали сюда в последний раз. Она мало изменилась. Похожа на мать. Глаза такие же. И такая же высокая и тонкая. Да, Андрея пошла в вашу семью.
— Она точь-в-точь мой сын Роман. Если бы и глаза были черные, она была бы вылитый Роман, — совсем неожиданно сказала бабушка.
Дон Херонимо хмыкнул. Разговор обо мне интересовал его так же мало, как и меня. Он повернулся к бабушке и увидел, что она играет с ребенком и совсем о нем позабыла.
— Сеньора, я хотел бы узнать, куда уехала Ангустиас. Прошу вас, скажите; будьте так добры. Понимаете, в конторе есть несколько дел, решить которые может она одна. Но вот она не вспомнила об этом… и…
— Да, да, — сказала бабушка. — Не вспомнила… Забыла сказать, куда едет. Правда, Андрея?
Светлые, ласковые глазки бабушки улыбались дону Херонимо.
— Она и нам забыла сказать, куда едет, — закончила бабушка. — Как знать, может, напишет… Моя дочь со странностями. Вообразите себе, она одержима манией, будто у ее невестки, у моей невестки Глории, есть какие-то недостатки…
Шея дона Херонимо над белым крахмальным воротничком налилась кровью. Он выбирал момент, чтобы откланяться. Уже у дверей он взглянул на меня с открытой ненавистью. Как мне хотелось побежать за ним, схватить за полу и яростно крикнуть: «Почему вы на меня так смотрите? Какое вам до меня дело?»
Но вместо этого я, разумеется, улыбнулась и тихонько закрыла дверь. Вернувшись, я увидела бабушкино лицо, совсем детское.
— Я довольна, доченька. Я довольна, но, кажется, на этот раз мне нужно исповедаться. Грех, я уверена, не велик, но, во всяком случае… раз я хочу завтра причаститься…
— Значит, ты соврала дону Херонимо?
— Соврала, соврала, — засмеялась бабушка.
— Бабушка, а где Ангустиас?
— Тебе, баловница, я тоже не скажу. А хотелось бы, потому что твои дяди сочиняют много всяких глупостей про бедную Ангустиас. В них правды ни капли, а ты можешь поверить. У бедной моей дочки плохой характер — только и всего. Не надо на это обращать внимания.
Пришли Глория и Хуан.
— Выходит, Ангустиас не сбежала с доном Херонимо? — грубо сказал Хуан.
— Замолчи! Замолчи! Ты прекрасно знаешь, что твоя сестра на такое не способна.
— Но мы ведь, мама, в сочельник видели, как она возвращалась домой с доном Херонимо почти на рассвете. Мы с Хуаном отошли в тень, хотели рассмотреть их хорошенько, когда они пойдут мимо. Они распрощались под фонарем у парадной. Дон Херонимо поцеловал ей руку, а она плакала.
— Дочка, — сказала бабушка, качая головой, — не все вещи таковы, какими кажутся.
Вскоре мы увидели, как бабушка вышла из дома, бесстрашно ринулась в ледяную тьму вечера и отправилась исповедаться в соседнюю церковь.
Я вошла в комнату Ангустиас, белье с постели было снято, и мягкий матрас навел меня на мысль спать здесь, пока Ангустиас нет дома. Ни у кого не спросясь, я перенесла на ее кровать свои простыни, хоть и не без некоторой робости, потому что комната все еще пахла после своей хозяйки нафталином и ладаном, а строй испуганных стульев, казалось, еще повиновался ее голосу. Комната казалась жесткой, как тело Ангустиас, но в ней было чище, чем в других, и она была более изолирована. Я чувствовала к этой комнате инстинктивное отвращение, и в то же время мне так хотелось хоть немного удобства.
На рассвете меня разбудил электрический свет. Ночь была уже на исходе, и в доме царил мир — необходимая короткая передышка.
Я резко приподнялась и увидела Романа.
— А! — сказал он, хмурясь, но стараясь улыбаться. — Ты пользуешься отсутствием Ангустиас и спишь в ее спальне… Не боишься, что она тебя задушит, если узнает?
Не отвечая, я вопросительно смотрела на него.
— Ничего, — сказал он. — Ничего. Мне здесь ничего не нужно.
Внезапно он погасил свет и вышел. Вскоре я услышала, как хлопнула дверь внизу.
В последующие дни у меня было такое ощущение, будто это появление Романа глубокой ночью мне просто приснилось, но вскоре я очень отчетливо его вспомнила.
Смеркалось и было тоскливо. Я устала рассматривать старинные портреты, которые мне показывала бабушка в своей спальне. У нее был большой ящик фотографий, все они валялись в полном беспорядке, на некоторых мыши обгрызли картон.
— Это ты, бабушка?
— Да, это я…
— А это дедушка?
— Да, это твой отец.
— Мой отец?
— Да, мой муж.
— Значит, это не мой отец, а мой дед…
— А! Так, так.
— Что это за девочка, такая толстенькая?
— Не знаю.
На обороте фотографии стояла старая-престарая дата и имя: «Амалия».
— Это моя мама маленькой, бабушка.
— По-моему, ты ошибаешься.
— Нет, бабушка.
Но друзей молодости она помнила всех.
— Это мой брат… Это двоюродный брат, который в Америке…
Под конец я устала и ушла в комнату Ангустиас. Мне хотелось побыть минутку одной, в темноте.
«Если захочется, позанимаюсь немного», — подумала я с легким неудовольствием, которое всегда на меня нападало, стоило мне подумать на эту тему.