Однажды, когда день клонился к вечеру, я оказалась неподалеку от кафедрального собора и услышала медленный перезвон колоколов: от этих звуков город казался еще более древним. Я подняла глаза к небу: взошли звезды, синева стала мягче и гуще, и в душе у меня родился почти мистический восторг перед этой красотой, захотелось вот так и умереть здесь, возле собора, с возведенными к небу глазами, укрытой сладостью ночи, уже опустившейся на землю. И когда я перевела дыхание, у меня заболела грудь от голода и неизъяснимых желаний. На меня словно пахнуло ароматом смерти, и он впервые показался мне прекрасным. Только что он приводил меня в ужас… Подул сильный, порывистый ветер, а я все еще стояла, прижавшись к стене, ничего не соображая, почти в каком-то экстазе. Из окна старого развалившегося дома плеснула вздутая ветром простыня и вывела меня из столбняка. В тот день у меня наверняка было неладно с головой. Белая тряпка показалась мне саваном, и я кинулась бежать… Как в бреду добежала я до нашего дома на улице Арибау.

Так, спустя два месяца после трагедии, я стала чувствовать, что в доме у нас поселилась смерть.

А первое время мне казалось, что жизнь абсолютно ни в чем не переменилась.

Все те же крики нарушали тишину. Все так же колотил Глорию Хуан. Только теперь он, пожалуй, стал бить ее походя, из-за каждого пустяка, и грубость его удвоилась. Однако по-моему разница была невелика. Всех сводила с ума жара, и все же бабушка, с каждым днем все более сморщивавшаяся и усыхавшая, тряслась от холода. Но какого-нибудь особенного различия между этой, сегодняшней, моей бабушкой и той, прежней, старушкой не было. Она даже не выглядела более печальной. По-прежнему принимала я ее улыбку, и ее подарки, и, когда по утрам Глория звала старьевщика, она по-прежнему молилась своей пресвятой деве.

Вспоминаю, как в один прекрасный день Глория продала рояль. Сделка была крупнее и прибыльнее обычных, и вскоре в квартире запахло мясом: Глория разрешила себе в тот день пороскошествовать. Теперь, когда Антония больше не совала нос в ее кастрюли и не отравляла аппетит самим своим присутствием, Глория, похоже, старалась вести хозяйство как можно лучше.

Одеваясь, чтобы пойти погулять, я услышала, что на кухне разразился грандиозный скандал. Охваченный гневом Хуан кидал на пол кастрюли с той самой пищей, которая всего минуту назад возбудила мой аппетит, и бил ногами извивавшуюся на полу Глорию.

— Подлая тварь! Продала рояль Романа! Рояль Романа! Подлая тварь! Свинья!

Бабушка, вся дрожа, как обычно, прижимала к себе личико ребенка, чтобы он не увидел отца в таком состоянии.

Изо рта у Хуана шла пена, а такие страшные глаза можно, наверное, встретить только в сумасшедшем доме. Устав бить Глорию, он схватился за грудь, будто задыхался, потом им снова овладела безотчетная ярость, обрушившаяся теперь на сосновые табуретки, на стол, на посуду… Полумертвая Глория выскользнула из кухни, и мы тоже ушли, оставив Хуана наедине с его воплями. Мне рассказывали, что, утихнув, он стал молча плакать, сжимая руками голову.

На другой день ко мне потихоньку пришла Глория и шепотом сказала, что надо бы позвать врача и отправить Хуана в сумасшедший дом.

— Наверное, и правда надо, — сказала я (а сама была уверена, что идея эта так и останется неосуществленной).

Глория уселась в глубине комнаты, посмотрела на меня и сказала:

— Ты не знаешь, Андрея, как я боюсь…

Лицо у нее было такое же невыразительное, как всегда, но зато отчетливо стало видно, как глаза от страха наполнились слезами.

— Я этого не заслуживаю, Андрея, потому что я девушка очень хорошая…

С минуту она сидела молча, как будто погрузившись в собственные мысли. Потом подошла к зеркалу.

— И хорошенькая… Верно же, хорошенькая?

Позабыв о своей тоске и страхе, она удовлетворенно трогала себя руками. Повернулась ко мне:

— Смеешься?

Вздохнула. И тотчас же снова стала насмерть перепуганной…

— Ни одна женщина, Андрея, не вынесла бы того, что я выношу. С тех пор как умер Роман, Хуан не хочет, чтобы я спала. Говорит, что я скотина, что я только и знаю, что спать, а в это время его брат воет от мук. Это смешно, только когда рассказываешь… А если тебе это говорят среди ночи, в постели?.. Нет, Андрея, совсем не смешно проснуться задыхаясь и почувствовать, что горло тебе сжимают мужские руки. Говорит, что я жирная свинья, что я только и делаю, что день и ночь сплю. А как же мне не спать днем, когда по ночам я не могу спать?.. От сестры возвращаюсь поздно, а он меня иногда уже встречает на улице. Как-то раз показал мне большую наваху, говорит, принес, чтобы перерезать тебе горло, если запоздаешь на полчаса. Думаешь, не отважится? Но ведь от такого сумасшедшего всего можно ожидать… Кто его знает! Говорит, что Роман является ему каждую ночь и советует убить меня… Что бы ты сделала, Андрея? Убежала? Или нет?

Она не ждала моего ответа.

— А как убежишь, если у мужчины есть наваха и есть ноги и он будет гнаться за тобой хоть на край света? Ох, девочка, ты не знаешь, что такое страх! Что значит ложиться спать чуть не на рассвете, когда тело твое совсем измучено — вот как я ложусь, а тут рядом сумасшедший. Караулю мгновенье, когда он заснет, чтобы скорее уткнуться головой в подушку и отдохнуть наконец. И вижу, что он никогда не спит. Чувствую рядом его бессонные глаза. Он весь раскрыт, лежит на спине, а огромные ребра так и ходят ходуном. Каждую секунду спрашивает: «Ты спишь?»

И я должна с ним разговаривать, успокаивать его. Наконец я больше не выдерживаю, сон как болезнь вползает в меня, где-то вот тут позади глаз, я слабею и сдаюсь… И сразу же чувствую его дыхание, он тут, близко… Обливаюсь от страха потом… Я должна открыть глаза, потому что руки его уже у меня на горле, снова на горле…

И если бы еще он всегда был таким плохим, девочка, тогда я могла бы его ненавидеть, и было бы куда лучше… Но ведь иногда он ласкает меня, просит прощения и плачет, как малый ребенок… А что же мне делать? Я тоже плачу и терзаюсь угрызениями совести… Угрызения совести бывают у всех людей, даже вот и у меня, ты не думай… И я его тоже ласкаю… А стоит мне назавтра напомнить ему об этом, и он уже грозится убить меня… Гляди!

Она быстро сбросила блузку и показала огромный кровоподтек на спине.

Я рассматривала эту ужасную отметину, и вдруг мы поняли, что, кроме нас, в комнате есть еще кто-то. Повернувшись, я увидела бабушку, сердито покачивавшую маленькой ссохшейся головкой.

Ах, этот бабушкин гнев! То был единственный раз на моей памяти, когда я видела бабушку в гневе… Она принесла только что полученное письмо. И с досадой потрясала им.

— Скверные девчонки! — сказала она. — Что это вы замышляете, маленькие злодейки? В сумасшедший дом доброго человека… ведь он кормит и одевает своего сына и качает по ночам, чтобы только его жена спокойно спала! Сумасшедшие! Вас, вас обеих, да и меня в придачу запрут в сумасшедший дом, прежде чем хоть один волос упадет с его головы!

Словно в отместку, она бросила письмо на пол и ушла, покачивая головой, вздыхая и что-то бормоча.

Брошенное на пол письмо было ко мне. Эна писала мне из Мадрида. Весь курс моей жизни круто менялся.

Я только что упаковала чемодан, туго стянув его на всякий случай веревкой, чтобы не подвели ненадежные замки, и очень устала. Глория сказала, что ужин на столе. В этот последний вечер она пригласила меня ужинать вместе с ними. Утром она припала к моему уху:

— Все стенные зеркала с канделябрами продала. Я и не знала, девочка, что за это безобразное старье дадут столько денег!

Хлеба в тот вечер было вволю. Подавали рыбу. Настроение у Хуана было вроде бы хорошее. Ребенок что-то болтал, сидя на высоком стульчике, и я с удивлением заметила, что за этот год он очень вырос. Уютная семейная лампа бросала отблески на темные стекла балконной двери.

— Плутовка! — сказала бабушка. — Ну, посмотрим, скоро ли ты приедешь повидаться…