Столовая была самой красивой комнатой в доме. Это был настоящий салон, место, где собиралась вся семья. Когда Марта была маленькой, а ее мать молодой и веселой, — тогда еще жил отец, — в этой комнате устраивались праздники. Казалось, с тех пор прошли пека.

При свете звезд, мерцавших сквозь большие окна с раздвинутыми занавесями, столовая была таинственной и прекрасной. В полумраке угадывалась яркая расцветка чехлов, обтягивающих диваны под окнами.

Марта стала медленно спускаться по лестнице. В то мгновение, когда она дошла до нижних ступеней, большая продолговатая комната, лестница и весь спящий дом внезапно пробудились и задрожали.

Старинные часы были как бы сердцем столовой, и когда они собирались бить, все вокруг оживало. В горке дрожал и позванивал тонким фарфор. Два часа… Оказалось неожиданно рано, если учесть, сколько событий успело произойти за эту ночь.

Марта бросила взгляд на окна. Еще так долго до наступления нового дня. Дня, когда приедут ее родные и она будет уже не одинока. Девочка заколебалась. По босым ногам от пола поднимался холод, бросая в дрожь. Это подтолкнуло ее.

В комнате стоял большой темный буфет, в глубине которого хранились бутылки с вином. Марта открыла его; пошарив внутри, вытащила распечатанную бутылку, откупорила и вдохнула ее аромат. Никогда в жизни она не делала этого. Возможно, никогда больше ей и не придется этого делать, но сейчас было просто необходимо прижать ко рту горлышко и влить в себя заключенный в бутылке экстракт тепла.

Вино было превосходное, из собственных погребов, — старинное канарское вино, когда-то известное во всех странах; его охотно покупали и здесь, на островах. Вино марки «Монте», темное, ароматное, одно из самых дорогих в Испании, одно из лучших в мире.

Девочка коснулась губами горлышка. Она сделала большой глоток, закрыв глаза, как при поцелуе. И сразу же ей стало лучше. Она хлебнула еще раз и еще, мечтательно улыбнулась… Казалось, за окном, в ночи, кто-то лукаво окликнул ее. Порой плющ, колеблясь от ветра, стучал о стекло своими нежными зелеными пальцами — отросшими побегами, которые скоро подрежет садовник. За сеткой плюща небо подмигивало бесчисленными сияющими глазами. Звезды кружились в веселом хороводе. И в эту ночь они пылали горячее, чем когда-либо на памяти Марты.

О событиях этой ночи, в конце которой Марта опьянела самым прискорбным образом, я рассказала так подробно лишь потому, что позже они переплелись в памяти девочки с остальными происшествиями, относящимися к тем дням, когда мадридские родственники жили в усадьбе.

Годами в жизни Марты не происходило ничего примечательного. Ее шестнадцать лет протекли незаметно и плавно; обычные, спокойные дни перемежались веселыми свадьбами и печальными похоронами. Даже война не нарушила этого мирного ритма. Приезд родственников был первым событием, по-настоящему всколыхнувшим ее душу. Весь дом встрепенулся, и Марте казалось, что она прощается со своей прошлой жизнью, чтобы окунуться в мир новых впечатлений и чувств.

Родные слегка обескуражили ее. Она ожидала, что они будут совершенно иными, чем те люди, которых она знала до сих пор, но различие оказалось так велико, что сбило девочку с толку.

Первый день — день приезда — промчался с молниеносной быстротой. Даниэль играл на рояле. Руки его летали по клавиатуре, и музыкальная комната, темная, несмотря на стеклянную дверь, открытую в сад, стала для Марты странным фантастическим миром, где в сумерках двигались сказочные существа.

Пино нравилась музыка. Умиротворенная, она стояла, опираясь на плечо Хосе, казавшегося рассеянным и мрачным. Доктор дон Хуан одобрительно покачивал головой.

Музыкальная комната была одной из немногих в доме, не подвергшихся переделке к свадьбе родителей Марты. Она представляла собой небольшой зал, битком набитый маленькими столиками с альбомами и увешанный старыми фотографиями.

На стенах висели две гитары и тимпле[13], у окна стоял рояль, который по распоряжению Хосе регулярно настраивали, хотя со времени болезни Тересы на нем никто не играл. Теперь толстяк Даниэль пробудил его к жизни. Б комнате находился также диван, заваленный яркими подушечками, совершенно не подходивший к остальной обстановке. Здесь, на этом диване, торжественно именуемом тахтой, будет спать Марта.

Девочка сидела в углу тахты. На фоне окна вырисовывался пышный бюст Онес, она глубоко вздыхала, словно собиралась запеть. Порой Марте казалось, будто она действительно раскроет рот и могучий голос вдребезги разнесет все вокруг. Однако Марта сердилась на себя за то, что воспринимает окружающее в комическом свете и невольная улыбка то и дело появляется на ее губах. Она сердилась оттого, что ее родные кажутся ей смешными. Чаще всего она поглядывала на Матильду, сникшую, печальную и суровую.

Когда концерт окончился, Даниэль повернулся к слушателям, вытирая пот со лба. Секунду все молчали. И вдруг случилось нечто забавное и дикое. В тишине раздался непонятный звук: «Клок-клок-клок-клок…» Это отдаленно напоминало клохтанье кур. Марта никогда не видела аиста и не могла бы описать его крик. Но кто-то определенно передразнивал аиста. Девочка испугалась. Она обвела глазами родных. Все переглядывались… Потом разом заговорили и стали поздравлять Даниэля. Только Матильда казалась рассерженной.

Во время ужина, уже после отъезда дона Хуана, снова послышался этот странный звук: «Клок-клок-клок-клок».

— Что это? — не выдержав, спросила Марта.

Матильда бросила на нее холодный взгляд и продолжала объяснять Пино, что у Даниэля особая диета, ему можно есть только вареное, необходимо много свежего масла и гоголь-моголь на десерт. Завтра Онеста сама приготовит этот гоголь-моголь.

— Нет, милая, — сказала Пино, немного утомленная ее объяснениями. — Висента и без нее справится.

— Тогда я покажу ей, как это делать, — заявила Онеста. — Это особый гоголь-моголь.

Хосе вмешался в разговор:

— Здесь вам придется привыкать к тому, что у нас есть. Я не подозревал, что во время войны Даниэль стал таким привередливым.

— Ах, у бедняжки Даниэля такое слабое здоровье, — сказала Онес. — Люди искусства, вы понимаете…

Хосе взглянул на Онесту и улыбнулся своей особенно некрасивой улыбкой.

— Дорогая тетя…

Онес вскинула руки к щекам, словно хотела закрыть лицо, и вспыхнула, как деревенская жеманница.

— Ах, ради бога, не называй меня тетей!.. Ведь мы почти одного возраста.

— Дорогая тетя. Ты очень хорошо помнишь, что, когда я был мальчиком, мне часто приходилось обедать у вас. Тогда я действительно был болен, но мне никогда не готовили особо. Сам Даниэль говорил, что мне следует привыкать. Я полагаю, что он был прав. Он тоже привыкнет.

Пино обеспокоенно выслушала его и заявила, что ее муж — самый ворчливый человек на свете.

— Столько разговоров из-за какого-то гоголя-моголя!

Хосе покраснел, но продолжал улыбаться.

— Как тебе угодно.

«Клок-клок-клок-клок!» Теперь Марта поняла, что этот звук вылетает из горла Даниэля. Пино тоже повернула голову и удивленно глядела на него. Онес непринужденно объяснила:

— Это нервное расстройство, оно появилось у Даниэля во время войны.

Служанка, молодая толстуха, так старалась сдержать смех, что из глаз у нее потекли слезы; вконец сконфузившись, она бросилась вон из комнаты, но задела подносом о дверь и уронила на пол соусник. Пино, рассердившись, раздраженно обругала ее, потом опомнилась, посмотрела на Матильду и, встретив ее суровый взгляд, расплакалась.

Сцена становилась чересчур напряженной. Марта перевела глаза на Даниэля и заметила, что ее дядя погружен в созерцание ног служанки Кармелы, которая, нагнувшись, смущенно подбирала осколки посуды и тряпкой вытирала пол. Онес и Матильда как ни в чем не бывало продолжали молча есть, а Хосе уговаривал Пино выпить глоток воды.

Через минуту, прошедшую в сосредоточенном молчании, раздался пронзительный голос Даниэля: