— Ничего себе «не закончены»! — закричал Павел Павлович. — Нарочно вы скромничаете, что ли? Как вам нравится? — обратился он к окружающим. — Товарищ считает свою работу незаконченной. А что показали опыты сегодня ночью?

Математик растерянно улыбнулся. Ему было непонятно, каким образом несколько математических набросков, сделанных карандашом на пяти страницах ученической тетради, смогли так сильно помочь инженерам.

— Вы ошибаетесь, — наконец заявил он. — Моя роль явно преувеличена. Я еще ничего не успел сделать.

— Оставьте, оставьте! — решительным тоном перебил его Павел Павлович. Все совершенно ясно, больше от вас ничего и не требуется… Спасибо, еще раз спасибо!

«Удивительно, как мало им было нужно», — думал Ольшанский, покидая лабораторию.

Вечером Павел Павлович и два сотрудника, принимавшие участие в удачном завершении опытов, сидели у кровати больного.

Модест Никандрович больше, чем обычно, был оживлен и слушал все, что ему говорили, с повышенным интересом.

— Прошлой ночью мы добились, наконец, четкого изображения, — рассказывал Павел Павлович. — Изображение настолько ясное, что и желать больше нечего.

— На каком расстоянии?

— Судя по всем данным, можно смело утверждать — метров на триста. Завтра собираемся выехать в поле.

— Очень хорошо… Очень хорошо…

Посетители уловили во взгляде Модеста Никандровича живой интерес и как будто даже радость.

— Вот еще что, — продолжал Павел Павлович, — очень сильно нам помог математик Ольшанский. Да вы его, наверное, знаете?

— Очень мало. Чем же он помог?

— Это замечательная история! Надо иметь в виду, что Ольшанский раньше совершенно не был в курсе нашей работы. И, представьте себе, в течение буквально одного рабочего дня он произвел сложнейший математический анализ! Работа огромная, просто непостижимо, как он сумел так быстро сделать… Все поражаются.

— Сегодня только о нем и говорят в институте, — вставил один из гостей.

— Очень интересно… Расскажите, как это произошло.

— Работаем мы ночью, — начал Павел Павлович. — Чувствую, что с режимом анодного сопротивления в последнем каскаде неладно. Вспомнил про математика, ведь он уже приступил к вычислениям. Дай, думаю, взгляну! Может быть, успел кое-что сделать более или менее подходящее для нашего случая. Подхожу к письменному столу. Открываю ящик. И что же вы думаете! Вижу синюю папку, заглянул в нее — батюшки! Огромнейший математический труд, целая диссертация! И вопрос, заметьте, поставил немного иначе, чем у нас он ставился раньше…

Павел Павлович остановился, так как заметил, что лицо Модеста Никандровича вытянулось и приняло растерянное выражение.

— Очень талантливый математик, — добавил один из сотрудников.

— Да… удивительно… — неопределенно произнес Цесарский, странно улыбаясь.

Присутствующие поняли, что подобный разговор волнует больного и замолчали. Для них стало ясно: Модесту Никандровичу трудно свыкнуться с мыслью, что не он, а кто-то другой приобрел славу человека талантливого, сумевшего помочь делу строительства подземного звуколокатора.

На следующее утро в дверях служебного кабинета Цесарского появился Ольшанский.

— Заходите, заходите! — обрадовался Павел Павлович.

— Извините, но мне надо выяснить… Произошло недоразумение.

— Какое? — Чибисов заметил, что гость чем-то обижен и смотрит на него не совсем доброжелательно.

— Видите ли, — продолжал математик, — у меня появилось подозрение, что я не заслужил той благодарности, которой вы меня щедро наградили.

— Ничего не понимаю.

— Еще раз благодарю за высокое мнение обо мне, но вынужден, к сожалению, просить у вас разрешения заглянуть в ящик письменного стола — я там кое-что забыл…

Павел Павлович, пожимая плечами, отодвинул свой стул.

— Смотрите, пожалуйста.

Ольшанский наклонился, открыл один из ящиков и вынул тоненькую ученическую тетрадку.

— Вы это видели?

— Нет, — признался Павел Павлович.

— Так и знал… — сказал Ольшанский, облегченно вздохнув. — А не можете ли вы показать мне «мой» труд, — добавил он, делая ударение на слове «мой».

— Вот он, — с готовностью произнес Чибисов, извлекая из другого ящика плотную синюю папку.

Ольшанский взял ее, неторопливо раскрыл и принялся внимательно рассматривать содержимое.

— Замечательная работа! — проговорил он, хитро улыбаясь.

Дверь отворилась, и в кабинет вошел молодой конструктор, ближайший помощник Павла Павловича.

— Замечательная работа! — повторил Ольшанский, обращаясь к только что вошедшему конструктору.

Инженер удивленно посмотрел на него. Трудно было поверить, что Ольшанский, человек бесконечно скромный, хвалил собственную работу.

— Конечно замечательная… — подтвердил Павел Павлович, — какие могут быть сомнения?

— А я и не сомневаюсь! — воскликнул математик. — Вы только поглядите! Ведь это же монументальный труд! Его мог создать лишь человек, много лет знакомый с той областью техники, о которой здесь идет речь.

— Вот это-то и удивило меня больше всего… — начал было молодой конструктор, но Ольшанский перебил его:

— Ничего удивительного нет. Труд принадлежит человеку, действительно знающему в совершенстве эту область техники, а… не мне. Опозорили вы меня, товарищи, — грустно продолжал Ольшанский. — Посмешище из меня какое-то сделали. Вчера слышу разговор: речь идет о формулах, будто бы выведенных мною, а я этих формул и не выводил. У меня закралось подозрение, решил проверить, и вот видите, как нехорошо получилось… Я не хочу, чтобы мне приписывали чужие заслуги! Придет время, будут у меня свои, может быть, не менее значительные.

— Так что же это за чертовщина! — воскликнул Павел Павлович, хватаясь за синюю папку.

— Почерк какой-то странный… — проговорил он, внимательно рассматривая загадочную рукопись. — Словно ребенок писал! Обратите внимание, какие кривые буквы!

— Действительно, ребенок или больной… — добавил молодой конструктор.

Павлу Павловичу почерк казался знакомым, но его мучило сомнение. Слово «больной» произвело на него магическое действие. Он выпрямился и перевел взгляд с Ольшанского на своего помощника.

— Цесарский! — наконец сказал он. — Это его работа…

— Я поставил перед собой увлекательнейшую научную задачу! — возбужденно говорил Катушкин.

— Какую? — спросил Панферыч, раскуривая трубку. — Вы же знаете, вопросы науки меня очень даже интересуют. Профессор Толмазов, когда мы ловили крота, очень обстоятельно советовался со мной. Теперь вы просите поймать летучую мышь для научных целей. Так почему не объяснить? Почему не посоветоваться?

Катушкин понял, что придется подчиниться старику, и тотчас уселся рядом на лавочку.

— Слушайте внимательно. Если чего не поймете — переспросите. Ученые заинтересовались, — начал объяснять Катушкин, — почему летучие мыши в совершенно темном помещении, например в пещере, где нет ни проблеска света, летают свободно, быстро и не натыкаются при этом на стены или какие-нибудь предметы? Стали исследовать. И что же оказалось? У летучей мыши имеется специальный орган, с помощью которого она издает звук очень высокого тона, не слышимый человеческим ухом.

— Неслышимый звук?

— Ну да! Называемый в науке ультразвуком. Этот звук, как и всякий звук, распространяется в воздухе со скоростью триста тридцать три метра в секунду, то есть быстрее, чем летит мышь.

— Опережает ее, значит…

— Опережает, достигает стены или предмета, находящегося на пути полета мыши, отражается от препятствия и возвращается, словно эхо. Мышь слышит этот отраженный звук и по нему определяет, что находится впереди. Разве это не звуколокация?

— Пожалуй, она самая и есть… — задумчиво протянул Панферыч. — Так сколько вам нужно мышей? Одну, две?..

— На первое время хотя бы одну! — обрадовался Катушкин. — А то что-то слишком долго возятся с звуколокатором. Надо им помочь… Цесарский, — может быть, слышали, — вернулся на работу. Говорят, совершенно другим человеком стал.