меня столько всяких обязанностей.

Варя заметила, что у Оли стали дрожать и кривиться губы. Она обняла ее. И снова Олиной щеке было

тепло и уютно на мягком Варином плече. Оля не вдумывалась, почему ей хотелось подольше задержаться на

этом плече; помимо ее сознания, память возвращала Олю в детство, в те годы, когда, обиженная кем-нибудь,

исплакавшаяся, она задремывала на плече своей мамы, согретая маминым теплом.

Через час, лежа дома в постели, Оля вспоминала весь этот вечер: Варин столик, загроможденный

книгами, моряка с гитарой, Асю, напевавшую старинные романсы. Варя, конечно, права, утверждая, что Оля

избаловалась в квартире, где, кроме столовой, спальни, папиного кабинета, бывшей Костиной комнаты, есть

еще и отдельная, ее, Олина, комната, и когда Оля занимается там, то действительно в доме устанавливается

абсолютная тишина.

Оля долго не могла уснуть, ворочалась, зажигала свет, пила воду прямо из горлышка графина. Она уснула

только тогда, когда у нее зародился один, с ее точки зрения, совершенно правильный план. Интересно,

согласится с ним отец или нет? Странно, почему бы ему не согласиться?

3

Пришел такой час, когда Павел Петрович остался один. Один в громадном сумрачном кабинете о четырех

окнах. За окнами было черно от корявых старых лип, на окнах уныло висели коричневые драпировки, дневной

свет с трудом проникал через эти заслоны; не сразу в нем, на фоне темных дубовых панелей, различались три

или четыре десятка жестких кресел, выстроенных вдоль стен ровной линией. Входивший в кабинет прежде

всего видел далеко перед собой, за обширным пустым пространством, массивный директорский стол. Направо

от входной двери был еще один стол, длинный, покрытый зеленым сукном и тоже со всех сторон окруженный

ровной изгородью из жестких кресел. Еще тут, на стене, против окон, были часы.

Павел Петрович подумал о своей маленькой комнатушке в заводоуправлении; она вспоминалась такой

уютной, светлой, теплой, что захотелось надеть пальто, шапку, выскользнуть незаметно из этого мрачного

помещения, выбраться на улицу к автобусу, да и махнуть туда, на завод, в ту комнатушку, защелкнуть замок, —

пусть ищут.

Это был третий день пребывания Павла Петровича в стенах института. В первый день тут стояла

суматоха, в первый день тут еще властвовал приехавший вместе с ним из Москвы заместитель министра. Он

вызывал главного инженера, который является и заместителем директора по научной части, вызывал

хозяйственников, приглашал ведущих сотрудников, секретаря партийной организации, председателя месткома.

Люди шли, о чем-то говорили, на что-то жаловались, что-то предлагали.

Вчера было несколько тише. До поздней ночи Павел Петрович знакомился со списками сотрудников, с

планами научной работы, с финансовым положением института, но все это еще в присутствии заместителя

министра, при его участии и помощи. Вчера же с ночным поездом заместитель министра уехал.

Сегодняшним утром уже никто никакой помощи Павлу Петровичу не оказывал. Напротив, все ждали от

него самого действий, указаний, распоряжений. Не будь его, продолжайся еще месяц или два такое положение,

когда старый директор снят, а новый еще не назначен, дела в институте, наверно, шли бы и шли своим чередом,

каждый бы делал то, что определено ему его должностью и планом. Но такое положение кончилось, новый

директор есть, и вот выясняется, что всем нужны его указания и распоряжения, причем срочно, немедленно,

сию же минуту.

Еще только начало дня, а от Павла Петровича уже потребовали решения по поводу организации какой-то

комплексной бригады для отправки в Донбасс, спросили, как быть с неким Артамоновым: отзывать его из

Кузнецка или нет, — он перерасходовал квартальные лимиты командировочных средств по группе доменщиков;

потребовали дать кому-то указания о необходимости получить наряд на кирпич и цемент; понадобились

мероприятия для обеспечения института серной кислотой и брезентовыми рукавицами; уже успел зайти

главный инженер и сказал, что он хотел бы освободиться от своей должности. “Вы меня извините, товарищ

Колосов, но я вам буду плохим помощником. Я механик и по образованию и по опыту работы. Ни

металлургического производства, ни проката, ни холодной обработки металлов не знаю. Как я могу руководить

научно-исследовательской работой в этих направлениях? Никак! Считаю, что налаживать дело в нашем

институте надо с освобождения меня. Я это прежнему директору говорил сто раз”.

Павел Петрович был очень недоволен собой. Он чувствовал, что поступает совсем не так, как надо, что

он излишне теряется перед натиском всяческих требований и претензий. Он отлично знал, какие требования

предъявляет производство к науке; он не раз слышал жалобы производственников на оторванность научно-

исследовательской работы от нужд производства, на ее отставание; ему самому приходилось сталкиваться на

заводе с такими захожими работниками, которые из года в год безрезультатно занимались какой-либо темой,

отнюдь не заботясь о том, что их топтание на месте не двигает вперед ни производство, ни науку. Павел

Петрович ясно сознавал, что деятельность института должна полностью отвечать нуждам производства.

Институт отраслевой, и каждый его сотрудник, разрабатывая ту или иную проблему, обязан видеть перед собой

производственную цель, во имя которой проблема разрабатывается. Это было понятно, это само собою

разумелось. Об этом же Павлу Петровичу было сказано и в горкоме и в министерстве. Не знал он только, как

приняться за новое, не знакомое ему дело.

Ко всему прочему Павла Петровича угнетал еще и мрачный огромный кабинет, обставленный в сугубо

бюрократическом стиле. Павел Петрович встал и измерил его вдоль и поперек большими метровыми шагами,

получилось двенадцать на шесть — семьдесят два квадратных метра.

Он рассмотрел на столе, рядом с телефонными аппаратами, кнопку электрического звонка, хотел было

нажать, но не решился: еще никогда в жизни ему не приходилось вызывать кого-либо к себе таким способом. На

заводе он демократически стучал в стенку кулаком.

Павел Петрович распахнул дверь в приемную. В приемной за столом сидела изрядно раскрашенная,

пышная женщина. Ему вчера сказали, как ее зовут, но он позабыл как.

— Можно вас на минутку? — позвал он.

Когда она вошла в кабинет, Павел Петрович предложил ей сесть в кресло и спросил:

— Вы секретарь директора?

— Не знаю, — ответила она с улыбкой. — Может быть, уже нет. Может быть, вы меня уволите.

— Почему же?

— Новая метла чисто метет. И вообще новые начальники любят приводить с собой своих прежних

секретарей, помощников, референтов. Так повелось.

— Вас разве тоже привели? — спросил Павел Петрович.

— Да, — сказала она. — Мне было тогда восемнадцать лет. А теперь уже тридцать восемь.

— Позвольте, как мне известно, прежний директор пробыл тут не двадцать лет?

— Конечно, нет! — воскликнула она. — За эти двадцать лет у нас сменилось двенадцать директоров. Вы

тринадцатый.

— Тринадцатый?

— Да, вот так получилось. — Она все улыбалась, глядя прямо в глаза Павлу Петровичу.

— Прошу прощения, — сказал Павел Петрович, — как вас зовут?

— Лиля Борисовна.

— Лиля… Это что же значит?

— Это значит… ничего особенного. Вообще-то я Лидия. Но меня с детства зовут Лилей.

— Тоже так повелось? Ну хорошо. А как же так произошло, что вы пережили двенадцать начальников?

Ведь они приводили с собой своих прежних секретарей.

— Некоторые приводили. Но в условиях нашего института эти секретари оказывались не пригодными.

Тут надо многое знать… И меня… сначала-то отправляли на какую-нибудь другую должность… а потом вот