ночи нарастала, ночью он буйствовал уже вовсю и утихал только к рассвету; на рассвете небо очищалось,

холодно голубело, чтобы к полудню снова окутаться тучами и ударить дождем.

Не помогали ни высокие сапоги, ни плащи, ни капюшоны — люди с границы возвращались до нитки

мокрые; днем и ночью трещали еловые дрова в сушилке, днем и ночью сушились на ней шинели, портянки,

гимнастерки, фуражки. Повар круглые сутки держал в котлах горячую пищу и огненный, крутой кипяток для

чая. “Пограничная погодка!” — говорили солдаты вечерами, вглядываясь в черные окна, за которыми под

плотными тучами и в яростном дожде было так темно, что даже на дворе можно было столкнуться лбами, не

говоря уж о лесных тропах. На границе было напряженно, усиливались дозоры и удваивались секреты.

В первый же день своего приезда сюда Костя рвался выйти на границу. Он с завистью смотрел на

каждого возвратившегося из лесу солдата, промокшего до пуговицы на белье. Но в первый день его на границу

не послали. Капитан Изотов знакомил его с участком, который охраняла застава, с системой сигнализации, с

аппаратурой, поднялся вместе с ним на наблюдательную вышку, которая стояла во дворе заставы. С вышки в

мощный бинокль далеко была видна сопредельная сторона. Там, за границей, тоже стояла вышка, и на ней тоже

поблескивали оптические стекла. Косте был неприятен чужой соглядатайский глаз, устремленный, как ему

казалось, прямо на него. А на Изотова это уже давно не производило никакого впечатления. Он заставлял Костю

рассматривать в бинокль то лощинку, затянутую туманом, то дорогу, по которой никто никогда не ездил, то

непроходимый частый ельник. Костя рассматривал, капитан Изотов объяснял ему, что это наиболее опасные

места на границе и за ними нужно особо внимательное наблюдение. Начальник заставы знал очень многое о

жизни на сопредельной стороне, он знал там все ближайшие к границе селения, знал обычаи и привычки

жителей. “Вот поживете у нас годик-другой, и вы, лейтенант, узнаете, — говорил капитан Изотов. — Глаза, да

слух, да умение сопоставить виденное и услышанное, да еще умение делать выводы из этого — основной

источник знаний пограничника”.

Костя жил той минутой, когда он выйдет на границу. Он, конечно, еще в бытность в пограничном

училище узнал, что такое граница, что на ней нет ни сплошной линии дотов, ни высокой стены, как думают

некоторые, и что “граница на замке” — это совсем не ворота, на которые навешен пудовый замок, а нечто иное.

Граница была проще и в то же время бесконечно сложнее.

В одно осеннее утро, под голубым холодным небом капитан Изотов и Костя впервые вышли вот сюда, как

раз на это место, на пригорок, с которого пограничные столбы бегут к озеру. На мертвой траве густо лежала

ледяная влага, окрест на березах неподвижно, как чучела, сидели тетерки. И всюду пламенели огненные гроздья

рябин. А граница?.. Дозорная тропинка, протоптанная солдатскими сапогами через лес, да изредка полосатые

столбы — вот и вся граница.

Костя и начальник заставы подошли к самым столбам. С советской стороны стоял красно-зеленый

четырехугольный столб немногим более чем в рост человека. Отделенный пространством в несколько шагов,

напротив него стоял точно такой же по размерам, но иной раскраски чужой столб. Костя осторожно сделал два

шага и остановился между столбами. Два государственных герба смотрели друг на друга со столбов. Колосья,

земной шар, серп и молот, ленты с надписью на шестнадцати языках — все это из нержавеющей светлой стали.

И — чугунный щит с лохматым зверем, который был вооружен кривой секирой. Костя повернулся грудью к

зверю. За бело-голубым столбом перед Костей стоял лес, точно такой же, как и за Костиной спиной; там точно

так же на мертвой траве лежала студеная густая влага, там точно так же пламенели рябины. Да, все-все

одинаково по ту и по эту сторону границы, и вместе с тем Костя испытывал нечто вроде легкого кружения

головы от сознания того, что он стоит на рубеже двух совершенно противоположных миров. И еще у него было

такое чувство, будто бы он противостоит один тому миру, который позади лохматого зверя, и что любая злоба и

ненависть, любые козни, любые черные дела хозяев этого зверя, направленные против родной Костиной страны,

должны быть прежде всего встречены его, Костиной, грудью. Государственная граница Советского Союза — это

его, Костина, грудь.

Костя с волнением повернулся к Изотову. Изотов спокойно курил папиросу и, казалось, без всякого

интереса смотрел в сторону западной оконечности озера, где над чужим селением возвышалась эта вот кирка и

слышалось печальное дребезжание ее колоколов.

По ту сторону границы прошли два солдата в незнакомой Косте иностранной форме. Увидев советских

офицеров, они приложили руки к козырькам. Изотов ответил на приветствие, ответил и Костя.

В тот же вечер он написал длинное-предлинное письмо домой, маме. Он со всеми подробностями

рассказывал Елене Сергеевне о своем первом дне на границе. Он писал о незримой черте в ничейном

пространстве, которая является рубежом двух миров, и о чувствах, которые он испытал, ступив на эту черту.

Потом он писал домой каждую неделю, сообщая все новое, что появлялось в его пограничной жизни. К его

сожалению, самое интересное почему-то происходило на участках соседних застав. К соседу слева, туда вот, за

озеро, под самый Новый год заскочила иностранная лыжница. Когда ее задержали, она принялась плакать,

уверяла, что сбилась с дороги, заблудилась, что ее ждут дома к накрытому столу, и с пригорка указывала на

освещенные окна двухэтажного особняка там, на западной оконечности озера, в которых пестро горели елочные

огни. Она так искренне выражала свое горе, что и в самом деле можно было посочувствовать синеглазой,

розовощекой девушке.

Но на границе ничто не принимается на веру, никто здесь не доверяет своему первому чувству. На

границе все должно быть тщательно проверено и изучено. И когда в соответствующих инстанциях были

проверены и изучены личность синеглазой девушки и обстоятельства появления ее по эту сторону границы, то

оказалось, что она далеко не случайно блуждала на лыжах метельной ночью.

Костя хотел и. об этой истории написать Елене Сергеевне, но не написал; еще дядя Вася учил его: “Для

нас с тобой, Костенька, молчание куда дороже золота!”

По ту сторону границы ударил гулкий выстрел, по лесу, приближаясь, покатилось трескучее эхо. Костина

рука сама собой потянулась к кобуре пистолета. Рядом с ним тотчас встал ефрейтор Козлов. Менее чем через

минуту они увидели, как сквозь можжевеловые кусты грузно ломилась безрогая самка лося.

Ударил новый выстрел, еще ближе, лосиха рванулась, поднялась на дыбы и, запрокидываясь на спину,

рухнула в снег невдалеке от столба с изображением лохматого зверя. Возле нее заметался выскочивший из

кустов лосенок. Он перепрыгнул через упавшую мать, лизнул ее, кинулся вправо, влево, словно звал на помощь.

Вслед за ним к границе выбежали на лыжах люди в охотничьих куртках и в меховых шапках. Это была не

помощь. Они набросились на лосиху с кинжалами. Испуганный лосенок отскочил в сторону. Но он не уходил,

он стоял невдалеке и дрожал всем телом. Косте стало жаль и самого лосенка и его мать, которая, попав в кольцо

охотников, видимо, изо всех сил стремилась увести своего детеныша за линию зелено-красных полосатых

столбов, за которой — это давно знают все лоси — в них не стреляют. Да вот не успела.

Косте было отвратительно смотреть на кровавую возню, которую охотники затеяли вокруг матери

лосенка. Костя ушел в развалины каменного сарая, оставшегося на границе с давних времен, снял лыжи и сел

там на переломленную дубовую балку. Козлов встал в проломе стены за молодой елочкой и смотрел в сторону