житейском понимании. Он не умел ни хитрить, ни ходить окольными путями, ни говорить одно, а думать

другое. Елена Сергеевна, случалось прежде, укоряла его: “Павлик, ну разве можно так вот все сплеча, открыто,

в глаза, что вздумается? С людьми надо мягче, осторожней, с ними надо уметь ладить. Посмотри на Сергея

Леонтьевича…” На Сергея Леонтьевича, нашумевшего металлурга, который “умел ладить с людьми” и через

это преуспевал, Павел Петрович не смотрел. И все равно, хотя и с большими трудами и значительно медленнее,

чем у Сергея Леонтьевича, у Павла Петровича образовался свой вес в металлургии, свой авторитет. Елена

Сергеевна махнула рукой на его “неумение ладить с людьми” и больше не пыталась перевоспитывать, напротив

того, к ней самой перешли от него прямота и откровенность.

Так вот: не обладая никакими дипломатическими способностями, Павел Петрович вновь появился перед

начальником главка, затем перед министром. Просто, как за домашним столом, излагал он им свои доводы и

соображения, в полной уверенности, что его понимают, что с ним одинаково мыслят и разделяют его

убеждения. И так как все требования его были трезвы и действительно продиктованы необходимостью, то и в

самом деле его понимали, с ним мыслили одинаково и ему не отказывали.

Словом, Павел Петрович и Бакланов за эту поездку в Москву сумели добиться для института столько,

сколько не добились прежние руководители за много лет.

На Ладу они возвратились, переполненные впечатлениями, планами, замыслами. Павел Петрович тотчас

пригласил к себе Мелентьева, сказал, что надо бы подготовить партийное собрание, на котором руководство

института доложит об изменениях в плане, о правительственном задании, обо всем новом, произошедшем в

институте за последнее время. Бакланов с удвоенной энергией принялся комплектовать группу, в которую

должны были войти несколько десятков сотрудников.

Теплым летним днем сидели в кабинете у Павла Петровича при распахнутых окнах, в парке радостно

пели птицы, смеялись какие-то девушки, наверно молоденькие лаборантки. Шелестели под легким ветерком

старые липы, солнце пробивалось сквозь их листву в кабинет, и от этого на хорошо натертом паркете было

будто на реке в солнечную погоду.

Одно из кресел перед столом занимал Бакланов, другое, напротив — Румянцев.

— Придется вам, Григорий Ильич, поработать рука об руку с Алексеем Андреевичем, — говорил Павел

Петрович, крутя в пальцах цветной карандаш. — В группе вы будете заместителем Алексея Андреевича. Трудно

придется. Ведь Алексей Андреевич должен действовать на два фронта: и группой руководить и обо всей

научной работе института не забывать. Так что, если говорить начистоту, основная тяжесть в группе ляжет на

ваши плечи.

— Робею, — ответил Румянцев, разводя руками.

— Ну, если дело только в робости, это еще не страшно, это полбеды. Робость преодолима.

Павел Петрович смотрел на Румянцева, и вспоминалась ему злосчастная вечеринка у Шуваловой. Ведь

это же он, именно Румянцев, затеял там карточную игру, напевал какую-то чепуху: “Возьмем четыре взятки,

обгоним остальных”, бренчал на пианино. Ведь это же он, Румянцев, молчит на ученом совете, уклоняется от

обсуждения острых вопросов; ведь это же о Румянцеве говорят, что он стал обывателем, дачником, ушел от

общественной жизни института. Понятно, почему Бакланов требует его к себе в группу: Румянцев, как

специалист в области химии металлических сплавов, — большая сила. Но почему Алексею Андреевичу пришла

в голову фантазия сделать Румянцева своим заместителем, это Павел Петрович представлял себе не совсем

ясно. Действительно же, товарищ излишне робкий. Больше тянется к преподавательской деятельности, чем к

исследовательской.

— Любой из нас робеет, принимаясь за новое дело, — добавил Павел Петрович, разглядывая большое,

добродушное лицо Румянцева.

— Все понимаю, а вот робею, Павел Петрович. Робею, да и только, — повторил Румянцев.

— Будем твою робость, Григорий Ильич, преодолевать вместе, — сказал Бакланов. — Помнится мне

такое время, когда ты был смелее.

— Укатали сивку крутые горки! — Румянцев, опустив голову, обеими руками погладил себя по коленям.

— Словом, за работу! — завершил разговор Павел Петрович.

Румянцев вышел. Едва закрылась за ним дверь, в нее тотчас вошла Вера Михайловна Донда.

— Павел Петрович, — сказала она, — приехали два товарища с Верхне-Озерского завода.

— Просите. — Павел Петрович встал из-за стола, пошел навстречу приезжим.

Оказалось, что один из них — главный металлург Верхне-Озерского завода Лосев, а второй — инженер

заводской лаборатории Калинкин. Фамилию Лосев Павел Петрович слыхал неоднократно. Он пригласил гостей

в кресла. Бакланов хотел было уйти из кабинета, Павел Петрович попросил его остаться и представил гостям.

— Принимаете вы нас, товарищи, как дорогих гостей, — сказал Лосев без улыбки. — А ведь мы к вам

ругаться приехали, и крепко ругаться. Вот будьте любезны ознакомиться с этими документами. — Он принялся

извлекать из портфеля листы желтоватой бумаги. Павел Петрович узнал бумагу, на которой писались все работы

в институте. Потом Лосев достал из своего объемистого портфеля синюю папку. — Начните с нее, — добавил

Лосев. — Будем следовать по хронологической линии.

Павел Петрович раскрыл папку. Лосев и Калинкин вынули из карманов трубки — видимо, у них на

заводе завелась такая мода: курить трубки, — принялись их набивать и раскуривать. Бакланов подсел к Павлу

Петровичу, и они вдвоем листали бумаги, подшитые в папке.

Минут пятнадцать — двадцать спустя Павел Петрович сказал:

— Из-за чего же мы будем ругаться? Насколько я понял, вы на заводе разработали и применили очень

интересный, оригинальный, экономически эффективный, новый, свой собственный метод разливки стали.

Можно вас только поздравить. Думаю, что и мы, наш институт, заинтересуемся вашей работой.

Лосев выслушал его не перебивая, затем затянулся, выпустил густое облако дыма и ответил:

— Уже заинтересовались. Об этом и разговор. Вот, пожалуйста! — Он разложил перед Павлом

Петровичем желтые листы институтской бумаги.

На восьмидесяти страницах тут шло несколько иначе изложенное, снабженное таблицами и графиками,

множеством цифровых выкладок, фотографиями и рисунками описание этого же, разработанного на заводе

метода разливки стали. Но последняя страница в синей папке была подписана Лосевым и Калинкиным, а

последний желтый лист заканчивался так: “Работа проведена доктором технических наук профессором С. А.

Шуваловой. Институт металлов”.

— Шувалова? — Павел Петрович посмотрел на Бакланова. — Что это значит, Алексей Андреевич?

Бакланов пожал плечами. А Лосев сказал:

— Вот и мы хотим знать, что это значит? Взяли нашу работу, выдали ее за свою, прислали нам обратно и

еще в довершение ко всему… вот вам счета, полюбуйтесь!.. требуете с нас за какое-то внедрение сто

восемьдесят тысяч рублей. Это же неслыханно!

История оказалась действительно неслыханной.

— Что же делать? Как быть? — спросил Павел Петрович, когда представители Верхне-Озерского завода

ушли.

— Не знаю, — ответил Бакланов. — Затрудняюсь… Беспрецедентно. Никогда не сталкивался ни с чем

подобным. Думаю, что надо прежде всего спросить у самой Серафимы Антоновны, как это получилось. А

впрочем, не знаю, не знаю. Может быть, еще с Мелентьевым посоветоваться?

Пригласили Мелентьева. Заводскую папку, желтые листы, подписанные Шуваловой, счета института

разложили перед ним, рассказали о разговоре с Лосевым и Калинкиным. Мелентьев посмотрел в бумаги ясными

голубыми глазами, сказал:

— Во-первых, почему мы должны верить представителям завода и не верить своему ведущему