по его идеям. Он неспособен сконструировать даже обычное колесо для обычной телеги. Это, конечно, не

высшее достоинство для человека, но разве мало таких людей, которые способны только к теоретическим

построениям? К человеческому уму и к человеческим способностям надо относиться по-хозяйски.

— Но вы однажды, мне передавали, иначе высказывались на партийном собрании, -сказал Белогрудов. —

Вы сказали, что крупнейшие теоретики прошлого века были и выдающимися практиками — инженерами,

конструкторами.

— Это наиболее желательное. — Павел Петрович засмеялся. — Это идеал. А разве мы не должны

стремиться к идеалу?

Когда стало смеркаться, Румянцевы и Белогрудов пошли провожать Павла Петровича на поезд. Он уехал.

Возвратясь домой, Белогрудов застал там жену.

— Вот ушла, — сказал он. — А у меня гости были. Ели все с удовольствием, хвалили. Я видел, что это

искренне, а не притворство.

— Интересно, кто же тут пострадал от твоих экспериментов?

— Во-первых, были у меня сегодня Румянцевы, и, во-вторых, был директор нашего института, Колосов,

Павел Петрович.

— Колосов? — переспросила Евгения Михайловна. — Почему же ты меня не позвал, не пошел за мной,

не послал кого-нибудь? Удивительный ты! Но странно, как ты примирился с ним? Ты же говорил, что никогда

не простишь ему его хамства, того, что он с тобой не поздоровался.

— Приятнее ошибаться в человеке так: когда думаешь, что он хам, а он оказывается чудесным

товарищем, чем когда думаешь, что это облако в штанах, а оно оказывается мерзопакостью.

У Румянцевых на веранде шел иной разговор.

— Мне ваш Колосов очень и очень нравится, — говорила Людмила Васильевна. — Я считаю, что нам

надо с ним дружить. А то ходишь к этой своей жеманной Шуваловой, вечно фокусы, великосветские манеры, в

карты до утра. Интересно, просто жуть! И разговоры такие ученые, слова попросту не скажет. А я вот заметила,

настоящие умные люди никогда не умничают.

— Ну, Людочка, ты неправа, — возразил Румянцев. — Серафиме Антоновне у нас с тобой ума не

занимать. Умная, умная, ты со мной не спорь. Наградил ее господь бог, и тут я тебя даже слушать не хочу.

— Может, и умная. Только умничанья у нее все-таки больше, чем ума.

В стеклянную дверь веранды постучали. Людмила Васильевна сказала:

— Да, пожалуйста.

— Вошла толстая девушка, — Людмила Васильевна знала, что это домработница Шуваловой. Молодая

толстуха подала конверт Румянцеву, сказав:

— Просили дать ответ.

Румянцев разорвал конверт, пробежал глазами записку.

— О! — воскликнул он. — Аккурат для полного твоего удовольствия.

Прочла записку и Людмила Васильевна. Шувалова писала, что приглашает их на чашку чаю: собралось

несколько хороших друзей.

Людмила Васильевна, не желая, чтобы слышала шуваловская девушка, увела Румянцева в комнаты и

сказала:

— Надо отказаться. Я не хочу идти. У меня такое хорошее настроение, зачем его портить? А там оно

непременно испортится. Я же знаю, что она приглашает меня только из-за того, что ты без меня не пойдешь. Я

ей не нужна, женщин она не любит. Главное — начнутся проклятые карты. Поедешь завтра в институт с

головной белью.

— Ты так меня упрашиваешь, Людочка, будто думаешь, что меня бог знает как туда тянет. А я вовсе и да

пойду. Посидим с тобой, посумерничаем. Да кто мне, кроме тебя, на свете нужен, родненькая ты моя, рядовой

солдат Людка Вишнякова! — Он поцеловал ее в глаза по очереди и сел к столу, написал Шуваловой записку о

том, что прийти не может: Людмиле Васильевне, мол, нездоровится.

Толстая девушка положила записку в карман жакета, но пошла не домой, а к участку Харитоновых.

Харитонову, который при свете керосиновой лампы налаживал в своем сарае снасти для ловли раков, она

отдала второй конверт. Тут, видимо, ей не было сказано ждать ответа, потому что она тотчас пошла дальше, к

следующей даче. Харитонов сказал жене:

— На, прочитай.

— Не могу же я читать, — ответила Калерия Яковлевна. — Я же очки в городе оставила.

— Дура. Давай сам прочитаю. “Дорогие друзья…” Видишь, нас Шувалова в гости с чего-то зовет.

Никогда не звала. А тут зовет. Пусть одна гуляет, я лучше раков пойду наловлю.

— Ты с ума сошел! — закричала, захлопотала Калерия Яковлевна. — Надо сейчас же идти, дурак!

Болтаешь, сам ничего не понимаешь. К ней кого зовут? Только выдающихся. Попасть к ней в дом… Вот дурак,

вот дурак! Раков! Тьфу!..

Они кричали друг на друга так, что их ребята, двое сыновей, Колька и Сашка, собравшиеся было спать,

удрали в малинник, чтобы переждать там грозовую тучу. Калерия Яковлевна доказывала мужу, что он будет

последним глупцом, если не пойдет к Шуваловой, если упустит такой случай.

— Ты много о себе думаешь! — кричала она. — Ты все должности перезанимал в институте, а вот

коснись в гости к лауреатам, так нас и не зовут. В кои веки позвали, нос дерешь. Сейчас же собирайся! У нее

знакомства в Москве, в Ленинграде, она захочет — все может. Она может поднять человека, а может и уронить.

У нее рука в министерстве, в самой Академии наук, где хочешь.

Они уже собрались наконец. Они уже шли в потемках, а все еще ругались. Калерия Яковлевна

доказывала Харитонову, что он, конечно, правильно держится секретаря парткома Мелентьева: Мелентьев тоже

сила. Но нельзя пренебрегать и другими силами. Шуваловская сила попрочнее мелентьевской, и заручиться

поддержкой этой силы потруднее. Мелентьев по долгу службы должен всех поддерживать, а Шувалову разве

кто заставит кого-нибудь поддерживать! Не обязана. Поддерживает только кого ей вздумается. Нельзя упустить

такой случай, надо заручиться ее поддержкой.

Харитонов шел мрачный. Особых выгод от посещения Шуваловой он не видел. Все равно денег она ему

не даст, все равно надо будет бегать по городу и выступать с лекциями, писать статейки и рецензийки в

издательствах на рукописи технических книг. “Едер ист зейнес глюкес шмидт — каждый есть кузнец своего

счастья”, — любил повторять Харитонов старую немецкую пословицу. Но всю жизнь бил он молотом мимо

наковальни.

У ворот шуваловской дачи Харитоновы приняли вид благоденствующей счастливой парочки. Валентин

Петрович даже взял под руку разряженную Калерию Яковлевну. Когда им навстречу вышел томный

голубоглазый Борис Владимирович в полосатом костюме, они заговорили бодрыми голосами, Валентин

Петрович смеялся, стараясь придать своему смеху многозначительность. Калерия Яковлевна, здороваясь с

Шуваловой, потянулась целоваться. Серафима Антоновна мило улыбнулась, потом быстро ушла в свою

спальню и долго брезгливо терла ваткой, смоченной в одеколоне, губы и щеку, которых коснулась своими

губами Калерия Яковлевна.

3

Павел Петрович любил ездить в поездах и особенно в общих вагонах. Правда, в последние двенадцать —

пятнадцать лет это ему удавалось не слишком часто. С возрастом Елену Сергеевну тянуло на жизненные

удобства, а удобств в мягком или так называемом международном вагоне, говоря откровенно, куда больше, чем

в общем да к тому же еще и бесплацкартном. А так как они всегда брали отпуск одновременно, Павел Петрович

и Елена Сергеевна, и ездили на юг вместе, то и получалось, что в общих вагонах Павел Петрович мог

устраиваться, лишь когда бывал в командировках и курсировал между Донбассом и Уралом, по дороге в

Кузнецк или Криворожье. С командировочным удостоверением в кармане он, конечно, не упускал случая где-

нибудь в Сызрани, на Лозовой, в Белой Церкви или на иной не менее знаменитой пересадочной станции

ринуться со своим чемоданчиком к подошедшему поезду, забиться в такой бесплацкартный вагон, где можно

лежать и на третьих полках, расположиться там и слушать, слушать, слушать, изредка слезая вниз попить чайку