Когда стало ясно, что из города придется уезжать насовсем, я полностью распрощался с надеждами хоть как-то устроить личную жизнь. Дома тоже с этим дела обстояли не слишком хорошо – в полумиллионном городе людей с нетрадиционной ориентацией было раз-два и обчелся, а уж в деревне… Но деваться было некуда – здоровье, будь оно неладно, легким требовался свежий чистый воздух, а не микс из превышающих предельно допустимые концентрации раз в пять-шесть вредных веществ.

Мама плакала не переставая, собирая меня на жительство к бабушке.

– Мать, – не выдержал я, – ну в самом деле, не в последний же путь! Полтыщи километров по нынешним меркам и не расстояние. Телефоны есть, скайп в конце концов! Хоть каждый вечер разговаривать будем.

– Не понимаю я в ваших скайпах, – недовольно пробурчала она, – и чтоб каждый вечер звонил!

И я уехал. Сосновые леса Новоселки и ее сухой воздух должны были избавить меня от хвори. Первые дни я маялся – с еле-еле работающим мобильным интернетом не очень посидишь на сайтах, не скачаешь фильм, не пообщаешься с друзьями… Развлечений в деревне как таковых не было, хотя она к так называемым умирающим и не относилась – пилорама и ферма держали жителей на плаву. В города уезжала только молодежь. Послонявшись неделю без дела и только помогая бабуле по хозяйству, я совсем скис и решил попробовать поискать работу.

– Иди, милый, сходи. На пилораме Митяй ногу сломал, замену ищут, – поддержала она инициативу.

На пилораме обрадовались, быстренько взяли в оборот и приставили к делу, пообещав, что когда выйдет с больничного Митяй, переведут из водителей в счетоводы. Прогресс добрался и до этих мест, и нужен был кто-то, умеющий обращаться с компьютером и хоть раз видевший 1С.

Чаще всего мне приходилось возить что-то для кузни. Это только так значилось, что я закреплен за пилорамой, на самом деле и у нее, и у фермы с кузней был один хозяин. Кузнец оказался молодым парнем, почти мне ровесником, и по летнему времени я частенько замечал его на улице без рубахи. Черные вихры и смуглая от природы кожа выдавали примесь южных кровей. Кто он и откуда, местные не знали – Нил Силыч привез и определил на кузню. Деревенские-то было сунулись разузнать, мол, кто таков и откуда, да не судьба. Гриша оказался немым. Слышать все хорошо слышал, понимал, что говорят. Кивал или мотал головой на прямые вопросы, да много ли так узнаешь? А потом отступились, привыкли. Кузнец оказался покладистым малым, спокойным и, к удивлению всех, непьющим.

Мне нравилось смотреть на него. Литые мускулы, перекатывающиеся под гладкой кожей, тонкая дорожка черных волос, убегающая под пояс рабочих штанов, будили во мне все задремавшие вроде желания и заставляли видеть мокрые сны. По субботам, запираясь в бане, я с остервенением дрочил на его образ, мечтая о несбыточном, продолжая вести себя с ним просто по-дружески.

Иногда я привозил из соседнего села колу, и мы садились на крыльце кузни, неспешно пили сладкий напиток, и у меня неизменно щипало в носу от того, что вот он у меня ассоциировался именно с этой шипучкой. Временами, повинуясь внутреннему порыву, я рассказывал про то, как прошел день, что видел или прочитал. Гриша слушал обычно с интересом, не сводя с меня черных влажно блестящих глаз. Кивал и едва заметно улыбался.

Бабушка поощряла нашу дружбу и частенько просила отнести ему то пирожков, то сваренное из лесных ягод варенье.

– Снеси, – говорила она, – мальчик тяжело работает, ему надо.

Я не возражал. Это давало повод еще раз прийти к нему, увидеть и просто побыть рядом.

С некоторых пор я стал замечать, что Гриша меня сторонится. Не садится так близко, как раньше – и я уже не чувствовал запаха его разгоряченного тела, не приглашает вечерами гостеприимным жестом выпить чаю.

– Гриш, я тебя обидел чем-то невзначай? – не выдержал и спросил я его в один из редких теперь вечеров, когда мы пили кока-колу на крыльце – навязываться было неловко.

В ответ получил яростное мотание головой: нет!

– Гриш, если я тебе неприятен…

И он снова отрицательно качает головой.

– Тогда что? Я не понимаю, что происходит. Напиши тогда. Гриш, ну что ты опять головой машешь?

Он закусил губу, опустил глаза, о чем-то напряженно раздумывая, и, резко дернув за рукав, повел в кузню. На рабочем столе лежали инструменты и валялись всякие мелкие железяки: гайки, болты, саморезы и прочие нужные в хозяйстве вещи. Я следил за его руками. Сильные пальцы сжали пару гвоздей. Он повернулся ко мне и пристально посмотрел в глаза. В помещении было темновато, но мне показалось, что щеки у него горят.

– М-м, – привлек он мое внимание, и я поразился: это было впервые, когда Гриша издавал какие-то звуки.

Я следил за его действиями. Указательным пальцем он ткнул меня в грудь и медленно переместил на гвоздь поменьше. Я не понимал, но терпеливо ждал, чем закончится пантомима. Затем он таким же манером ткнул пальцем в себя и в гвоздь побольше. Вопросительно посмотрел на меня.

– Э-э? Мой гвоздь и твой? – попробовал догадаться я, не понимая, чего от меня ждут.

Он вздохнул и повторил действия.

– Хорошо, этот похож на тебя, потому что больше, а второй на меня?

Он с облегчением кивнул и молотком на наковальне парой уверенных ударов согнул их. А когда ставшие похожими на человечков гвоздики устроились на ручке молотка в объятиях друг друга, тогда волна облегчения затопила меня целиком – намек, хотя какой там намек, конкретное предложение! – был более чем очевиден.

– Гриш, – задыхаясь от восторга произнес я, – ты такой… ты…

Слова почему-то никак не находились, и я не раздумывая притянул его к себе и, приподнявшись на цыпочках, приник к его пахнущим колой губам.