Сильнее всего пострадал электромеханический завод[17]: по одной бомбе в четыре цеха, и одна – в собственное силовое хозяйство крупнейшего в столице предприятия. На то, что производство удастся восстановить раньше, чем через месяц, надежды практически не было.

– …А последняя без промаха угодила в одно из самых крупных бомбоубежищ. То, что рядом с Западным портом. Бомбоубежище полностью завалено и частично разрушено.

– Пострадавших много?

– Мы выясним. Но само убежище было пустым. Никто не удосужился объявить тревогу.

– И кому нужно бомбоубежище, которое не выдерживает попадания бомб?

– Это была бомба весом полторы тонны, как минимум. Может быть – две. Строить убежища, рассчитанные на такое – невозможно. Этого не делает, кажется, никто. И… я не думаю, что они всерьез хотели кого‑то убить. Это намек на то, что мы, по их мнению, проявляем излишнее упрямство.

– Кто‑нибудь заметил, – с раздражением спросил маршал, – они оба бросали бомбы, или только тот, что прибыл позже?

– Утверждают, что оба.

– И что теперь прикажете делать? Держать людей в убежищах все время, пока этот мерзавец кружит над городом? То есть непрерывно?

Маршал резко, как если бы был на плацу, повернулся. И так же, не оборачиваясь, спросил:

– Вы действовали строго в рамках инструкции?

– Разумеется. Вопреки постоянному давлению, которое оказывалось на меня буквально со всех сторон. Оно было таково, что я невольно подумал: с такими инструкциями, как у меня, можно было и вообще никуда не ехать.

– Какого рода давление?

– Если опустить все промежуточные инстанции, меня в конце концов удостоил аудиенции Его Величество лично. Он пытался убедить меня, что нынешние требования русских следует считать минимальными. Поскольку, – как он выразился, – в противном случае: "речь может зайти о полной советизации Финляндии". Мне показалось, что беспокойство его было… даже слишком искренним.

– А ему‑то что за печаль?

– Я не могу проникать в мысли августейших особ. Возможно, он искренне жалеет финский народ. Но думаю все‑таки, что хочет сохранить Финляндию в виде барьера между собой и Советами. Потому что они могут припомнить Швеции кое‑какие особенности ее нейтрального статуса. Надо сказать, – у них есть на это основания. Возьмут, да и не признают. И выставят счет по фактуре. Поэтому существование независимой Финляндии в их интересах. В высшей степени.

– В высшей степени мне не нравится ваш тон. Этакая тонкая ирония в стиле Оскара Уайльда. Она уместна на дипломатическом рауте, а не тогда, когда на вашу столицу падают бомбы!

– А что мне остается делать, если руководство моей страны не желает меня понимать? И заставляет выполнять вещи, на мой взгляд, бессмысленные? Да просто вредные. Заметьте: если мне прикажут прыгать и квакать, я и это буду делать со всем усердием. Но внутри позволю себе толику иронии. Уж простите.

– И что надо делать по вашему мнению?

– Соглашаться на условия русских. О, разумеется, не сразу. Сразу, немедленно, со всем старанием нужно готовить почву для того, чтобы их принять.

– Границы сорокового года? Какая позорная трусость!

– Господин маршал. Быть бесстрашным, точнее, – подавлять страх и НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ его не показывать, – обязательное требование к военному. Отличать то, что страшно ПО‑НАСТОЯЩЕМУ, и тогда, как положено, пугаться, и в полном объеме доносить этот свой страх до своего правительства, есть обязательные требования к дипломату. Вы – военный. Я – дипломат.

И я утверждаю, что сейчас опасность велика, как НИКОГДА прежде. Русские и сильны, как никогда, и, как никогда, озлоблены на Финляндию. Ничуть не меньше, чем на наших немецких союзников. И, зная характер господина Сталина, я догадываюсь о причинах этой злобы. Двенадцать бомб, мой маршал! Теперь представьте себе, что это будет повторяться каждый день. Месяц или два. Не двумя машинами, а, скажем, пятью. При том, что бомбоубежища не спасают, а ПВО беспомощно.

– Будьте покойны. Придумаем что‑нибудь.

Государственный Советник поморщился.

– Вы же военный человек. И лучше меня знаете, что такие вещи, за месяц, – НЕ ДЕЛАЮТ. В лучшем случае выйдет какой‑нибудь безумно дорогой технический фокус, при помощи которого свалят один самолет и обозлят русских. Тогда они пришлют армаду, как на Кубани, просто чтоб неповадно было, и столицы у вас не будет.

– Если могут, то почему не делают?

– Чтобы узнать, нужны переговоры. Чтобы были переговоры, нужен предмет переговоров. Реальный, а не выдвинутый только для вида, как у меня в Швеции. На их месте я бы вообще показал, что такая позиция оскорбительна… А если точнее, являет собой глупый, бессмысленный вызов.

– Нужно, Архип Иванович. Не можно, а нужно.

– Но я не знаю… У меня просто нет опыта создания… реальных двигателей. "ТР‑1" – это ж не двигатель, это так, баловство. Чтоб понять, над чем, собственно придется работать?

– А у кого он, опыт этот, есть? Только у немцев. Но их, сами понимаете, не пригласишь. Так что у вас, как ни крути, опыт самый большой. С турбокомпрессором у вас неплохо получилось.

– Сравнили! Тут задача, как минимум, в сто раз более сложная!

– У других и этого нет. Кроме того, у вас есть хороший опыт работы с нашим коллективом, налаженные личные контакты. И вообще ваша кандидатура утверждена на самом высоком уровне.

– Когда нужен двигатель?

– Бессмысленный вопрос, потому что мы не знаем, когда будет уже поздно. Не исключено, что уже поздно. Могу только сказать, что обычный для нашего завода цикл по двигателю, – от техзадания и до производства доведенных двигателей, – занимает семь месяцев.

– Это невозможно!

– Я с вами совершенно согласен. Более того…

– В лучших фирмах мира – несколько лет, минимум! Плюс еще полгода‑год на доводку и лечение "детских болезней"! Одного серийного мотора достаточно для того, чтобы считать карьеру конструктора вполне успешной! Обычного мотора! А не принципиально нового, который то ли возможен, то ли нет!

– Более того, – дождавшись, когда инженер выплеснет эмоции, терпеливо, все в той же интонации продолжил Берович, – все согласны. И эксперты, и практики. Все в один голос утверждают: невозможно! И ведь правы, – действительно невозможно. Вот только приходится. Переселяйтесь на завод. Положение, к сожалению, казарменное, но оно у нас у всех такое вот уже… Не помню точно, сколько времени, но кажется, что всегда. Мы можем позаботиться только о том, чтобы это была благоустроенная казарма. Рекомендую сразу проектировать целую серию двигателей разной мощности и в разных вариантах. Если сочтете нужным. С Владимиром Яковлевичем не цапайтесь, человек тяжелый и ревнивый. Нейтрализовать, скорее всего, удастся, но помощи не дождетесь. Это нереально. В расчетчики дам самого Яковлева… Что? Нет, не того, а Владимира Васильевича. Особый человек, весь мир видит в цифрах… впрочем сами увидите. Двух чертежниц экстра‑класса, с механическими кульманами, Лиду и Риту, этих вообще от сердца отрываю… Детали, если не возражаете, буду делать сам. Хотя, по правде говоря, нынче от этого "сам" осталось одно название… Но в конфигурациях, выборках, пустотах, поверхностях, ради бога, не стесняйтесь. Заказывайте сразу несколько вариантов, если сомнения.

– Да я, в общем, в курсе.

– На одну десятую, в лучшем случае. Мы не демонстрируем всего того, что можем, без истинной необходимости. Помните Конька‑Горбунка? "Это служба – так уж служба…". От всех нас потребует всего. И последнее: девки. Поосторожнее. Они, конечно, заморенные работой и недосыпом, но все‑таки безнадежно молодые, со всякими мечтаниями, так что даже это не очень‑то помогает. Будут приставать. Не поставите себя, как надо, так надолго вас не хватит. Это никакие не шутки. Нравы тут простые до предела. По‑настоящему до предела. Тут и любой‑то мужчина привлекает самое пристальное внимание, а уж свежий… – Берович махнул рукой, – вообще повод для смуты. Как пресловутая "баба на корабле", только хуже, потому как, во‑первых, тут, почитай, одни только бабы, а во‑вторых корабль у нас уж больно большой.