— Переболеешь — встанешь, — сурово басил ему на прощание Мишка.

Лехе худо. Я не знаю, как быть. Он проглотил уже страшное количество кальцекса, аспирина и биомицина. Больше в аптечке ничего нет. — Только йод. Йод не пьют. Эх, я знаю, что тут надо! Надо малины и бабушкино ватное одеяло. Морщинистую материнскую руку на лбу. Но где я возьму тебе маму, Лешка?

…Обмелевшие за лето ниточки рек. Озера покроются льдом. Мы будем замыкать петлю. Еще стоят нерешительной стайкой значки на карте.

— Леха, — говорю я, — ты давай в геологи. Плюнь на своих греков.

Лешка молчит. Думает что-то парень. Страшным жаром горит его лицо. Черные тени крадутся в палатку. Густым стеклом висит воздух. Белеет на западе снежник.

— Леха, — говорю я.

— Не надо… — просит он.

Ночью мне делается совсем страшно. При свете свечки Лешкины глаза блестят как-то тревожно и жутковато.

— Зуб ноет, — тихо говорит Лешка.

Я достаю вату и пузырек с соляной кислотой. Испытанный злодейский метод. Спи, Леха! Леха не спит.

Но как заменить ему мамкину руку, как согреть этого парня?

— Ты хороший парень, Лешка, — говорю я. — Это ничего, что ты пижон.

— Я не пижон, — говорит Лешка, — просто иногда так…

Ночью он легонько бредит. Я боюсь зажечь свечку, чтобы не разбудить его. Слушаю.

— Рыбы, — говорит Лешка. — Куда плавают рыбы? В воде же темно, они не знают, куда плыть. Надо зажечь им костры, чтобы видели, а то как же… Зажгите костры в океане…

Он много говорит. Я не могу заснуть.

Наутро приходят Виктор и Гришка. Гришка варит очень крепкий чай и разбавляет его спиртом. Потом заставляет Лешку выпить эту взрывчатую смесь. Лешка лежит в двух мешках и обливается потом.

— Порядок! — говорит Гришка. — Дедов способ. Любую простуду вышибает.

Я издали замечаю Мишку. Одинокая темная фигура спускается по желтому склону холма.

— Мишка идет! — говорю я ребятам. — Один.

— Мишка? — суетится Григорий. — А у меня чай не готов. — Он возится за палаткой с примусом. — Миша любит чай крепкий. Миша любит чай горячий. Не подкачай, Григорий, — говорит он сам с собой.

Мишка подходит шагом до смерти уставшего человека.

— Привет, бродяги! — здоровается он.

Только голос у Мишки не под стать словам. Такой серьезный голос.

— Ну как? — спрашивает Виктор.

— Порядок! Как в аптеке.

Я смотрю на Мишку. Чуть кривоватая улыбка застыла у него на лице. Резкие морщины режут лоб и щеки. Грязная тельняшка торчит из-под ватника. Видимо, здорово устал парень.

— Мишка, — говорю я, — а ведь мы уже взрослые люди. Нам по тридцать. Мужики мы. А я все думаю, что ребята!

мурлычет за палаткой Григорий. Очень ему нравится эта песня.

— Гриш, мы тебя в консерваторию определим. Ладно? — доносится из палатки.

— Если условия подойдут, то можно и в консерваторию, — миролюбиво отшучивается тот.

— А что ж! Люстры, поклонницы, аплодисменты, — рассеянно замечает Мишка. — Значит, так.

— Ай-хо, старик! — говорю я.

Мишка устало улыбается. Виктор тихо подходит к нам.

— Миш, ты извини, — говорит он.

— За что?

— Так. Вообще извини.

— Все мы люди… — вздыхает Мишка.

Глупая, между прочим, поговорка: «Жизнь — это как стрела», — почему-то вспоминается мне.

— А чай уже готов, — вполголоса сказал Григорий.