Девчушка громко прыскает. Я оглядываюсь. Белозубый развеселый чертенок глянул на меня с порога. Одно мгновение. И снова мохнатый серьезный гномик смотрит навстречу.

— Сделай нам чай, Анютка, — добрым голосом сказал Хыш.

Что-то шумнуло, хлопнуло дверью, звякнуло чайником. Топор затюкал за стенкой. Вздохнув, Хыш сел на нары. Я вышел на улицу.

Черный в бисеринках воды чайник болтался на треноге. Маленькая Анютка огромным топором тюкала по огромному, как кашалот, плавниковому стволу. Я взял у нее топор, стал отсекать от кашалота синеватые щепочки. — Рразз, — щепки исчезли из-под самого лезвия топора. Я даже охнул от испуга. Раз, два, три. Синий дым окутал чайник. Раз-два… Анютка вынырнула с другой стороны дома. В руках у нее была ощипанная птица.

…На чашках остался привкус морской воды. Их мыли в море. Это были очень интересные чашки с какими-то хитрыми цветочками. Я никогда не видал таких в магазинах. Мы сидели на низких скамейках, расстегнув ковбойки. Наша хозяйка где-то успела переодеться. Я увидел не очень чистое ситцевое платьишко и смешные ботинки с загнутыми носками. Смуглые руки легли на колени. Из-под топчана выполз лохматый щенок и дружелюбно посмотрел на нас.

— Бобик, — сказала Анютка.

— Бобик?

— Бобик. — В комнате хихикнуло. Как будто вспыхнула и погасла спичка. Щенок радостно тявкнул.

Хыш лег на широких досках, смотрит в потолок. Наверно, «точит» злобу на Макавеева. Окурок, другой метнулся к порогу.

Я иду по берегу.

Собаки, как по команде, двигаются следом. Среди голых галечниковых куч непонятным образом растет трава. Море подталкивает к ней желтые ремни морской капусты.

Сзади стукает камень, и вперед выбегает Бобик. Он смотрит на меня преданными глазами, только ноги у него приплясывают совершенно независимо от головы. Я чувствую, что Анюта сзади. Уж это точно.

— Ты в школу ходишь, Анютка? — спрашиваю я воздух за спиной.

— Да, — дохнуло оттуда.

— В интернат?

— Да.

— В какой класс?

Ответа нет. Я оглядываюсь. Анютка стоит метрах в трех от меня, и снова я вижу только два черных неправдоподобных блестящих сгустка любопытства. Было семь чудес света. Я — восьмое чудо.

— В первый?

— Н-нет.

— Во второй?

— Н-нет.

— В третий?

— В первый. — Анютка застенчивой каруселью обходит восьмое чудо света.

Бестолковый Бобик тщетно пробует укусить приливную волну.

Я не знаю, сколько времени мы молчим, только за это время солнце успевает стукнуться о далекие горы и снова взмывает вверх, как радужный детский шар. Отчаянная усталость подползает сзади из тундры и хватает меня за горло. Я еле успеваю добрести до избушки и упасть на нары. Колыбельный запах шкур и звериного жира уносят меня в темноту.

— Товарищ прокурор, — бормочу я. — Позовите сюда судмедэксперта. Пусть он вскроет меня, и вы увидите внутри убитые идеалы. Макавеев глушил их по голове большими кусками камня…

Просыпаюсь я от кашля. Хыш сидит на нарах в майке и курит. В углу Анютка сшивает какие-то тряпочки.

— Смотри ты, — говорит Хыш, — до чего приспособилась к этой жизни.

Он зевает с отчаянным вывертом. И остаток дня: просто куда-то исчезает.

Хыш забрал себе «Беломор», лежит на солнышке… Греет щетинку. Под треножником безостановочно курится дым. И целый день я наблюдаю, как мелькает мимо меня ситцевое платьишко и ботинки с загнутыми носками. Анютка появляется сбоку, сзади и спереди. Она возникает на фоне стен, тундры и моря. Временами она просто повисает в воздухе.

— Пора идти, — говорю я вечером Хышу.

— Куда? — лениво спрашивает он.

— Не меня ведь били. Тебя, Хыш, били.

— Это ты верно подметил, Гегелек.

А через минуту он вскакивает в веселом оживлении. «Эй, мышонок, отец твой возвращается!»— радостно кричит Хыш.

Мы втроем сидим за столом. Хыш, я и темноволосый, темнокожий тихий человек — Анюткин отец.

— Ты давай, давай, — говорит Хыш и делает рукой понятный всем народам мира жест. Анюткин отец извлекает из мешка бутылку. Хыш берет на себя руководство. — Раз-два-три-четыре, — булькает он в свою кружку. Потом передает бутылку нам. Северный мужской обычай: каждый льет себе сам. Я с гордостью посматриваю на себя со стороны. Сидят взрослые мужчины, пьют спирт. Полярный охотник, бывалый человек Хыш и я.

Бывалый человек и полярный охотник хмелеют. Я, наверное, тоже.

— Привет тебе от Макавеева, — пьяным голосом говорит Хыш.

— Макавеев — о-о!

— Гад Макавеев, — говорю я.

— Прибавочная стоимость, — бормочет Хыш. — Ты темный охотник, ты не знаешь, что такое прибавочная стоимость, а я знаю. Я работал однажды с оч-чень уч-ченым жуком. Он мне рассказывал, как раньше выдумывали прибавочную стоимость. Но я умнее того жука, я понял его по-своему.

— Слышал ты звон, Хыш, — говорю я. — Это из буржуйской политэкономии.

— Нет, — спорит Хыш. — Ты сопляк. Я знаю: каждый человек вроде невелик. Но в нем есть добавка. Добавку можно взять, если сумеешь. Вот друг — Рычип. Это хорошо. Но я знал, что у него есть еще и бутылка. И видишь — прав. Тоже политэкономия.

— Макавеев — о-о!

— Макавеев тоже знает политэкономию.

Я ухожу от этой пьяной дребедени.

Сегодня мир синего цвета.

По морю прыгает зыбкая рябь.

Я обхожу избушку и вижу Анютку. Она сидит на завалинке под самым окном. Серьезно жует пряник. На земле перед ней стоит большой деревянный ящик. Лупоглазая дура-кукла прислонена к окну. Я наклоняюсь над ящиком. Он почти весь забит книгами. «Робинзон Крузо», «Путешествия по Южной Африке» Левингстона, «Мойдодыр» и книжка академика Тарле о Наполеоне.

— Это тебе отец подарил, Анютка?

— Нет, — шепчет она.

Я открываю «Робинзона». «Веселому чукотскому лучику Анютке. Вырастай скорее и читай эти книги. Николай Макавеев».

Из окошка все бубнят и хрипят голоса.

— И он просил у меня прощения. Все дрыхли, а он сказал: «Ударь меня, Хыш…»

Пьяноватый смех Анюткиного отца:

— Не надо. Не надо ударять Макавеева.

— Ты чудак! — похрипывает Хыш. — Семь лет. Вот ты тундровик, а скажи: кто из вас спускался на льдине по всему Пыхтыму? Никто! Никто! Только мы с Макавеевым, как на лодке.

— Макавеев — о-о! Большой друг.

— Это я друг. Молокососы хотят сожрать Макавеева. Письма прокурорам пишут. И этот шпиндель, что со мной, думает его съесть.

— Не надо. Не надо есть Макавеева.

— Тяжело Макавееву. Жилы там, как рваные нитки. Бестолковые жилы на этой сопке. Я же вижу. Там пять лет копать надо, а он желает за один сезон. Понимаешь?

А раньше? Не хотел ждать одной недели. И, пожалуйста. Плыви на льдине, как белые медведи.

— Макавеев найдет.

Я беру в руки куклу. Машинально. Это очень дорогая блондинка из тех, что знают «папа» и «мама». Анютка вытягивает ручонки, чтобы, не дай бог, не уронил я это чудо техники.

— И куклу Макавеев?

— Дядя, — говорит Анютка и кивает на окно. И тихонько тянет ее у меня из рук.

— Ноя сказал так: я не буду ударять тебя, Николай. Я пойду к Анютке и переживу свою злость. И обману заодно и этих с их прокурором. Знай, Макавеев, душу Хыша.

— Не давай молодым съесть Макавея.

— Хыш бы ум у них был, хыш бы немного.

— Хэппи энд, — тихонько говорю я сам себе. — Падает розовый занавес. Публика утирает слезы.

В избушке звякают чашки. Булькает спирт.

Черноволосая Анютка держит на коленях куклу-блондинку. Ветер листает страницы «Робинзона Крузо».

…Я дождался, когда бывалый человек и полярный охотник уснули. И Анютка заснула возле своего ящика. Я взял рюкзак и тихонько приоткрыл щелястую дверь. С моря шла изморось. Лицо и руки сразу стали влажными. Две собаки пошли за мной следом, потом вернулись.

Берег убегал на север абстрактным изгибом.

Я шел к поселку. К тому, где живет прокурор. Шел и все щупал зачем-то бумагу в кармане. Бумага была цела. Шел я очень тихо. Два раза садился перемотать портянку. И злился на себя. Я все ждал, что Хыш будет меня догонять. Очнется, поймет и догонит.