Наконец-то мы в городе! Мимо пролетает столь хорошо знакомая по прошлому Парижу башня Монпарнас. Ловлю себя на том, что обещал не вспоминать прошлое. Но если Париж отца я выбросил из головы сравнительно легко, то мой остался при мне, пустил какие-то корешки в памяти, стал частью меня. И ничего с этим не поделаешь, можно лишь добавлять новые впечатления к старым, пересиливать ими старые. Вот эта ночь — и есть первое впечатление. И оно — как я теперь знаю — не забудется.

Париж Элен должен был быть волшебным. И он оказался именно таким. На авеню Леклерка мы оставили машину перед большими воротами и потащили свои чемоданы к ним. Вокруг был нормальный современный респектабельный город с зарешеченными витринами магазинов и кое-где еще светящимися brasseries на углах улиц.

1 Пивная, кафе (фр.).

И ничего не предвещало. Элен нажала несколько цифр кода, и мы вошли… За стеной современного города скрывался… сад. Как потом выяснилось, даже с кустиками дикой земляники, пробивающейся меж камней. Запах цветущего жасмина окатил нас. Справа был дом — добротный двухэтажный дом 20-х годов. Прошла кошка. Да, сюда, направо, последняя дверь… Замок немного заедает, так что вам придется немножко привыкнуть… Из прихожей мы попадаем в просторный зал, по углам которого прячутся в темноте разные вещи, зеркала, детская лошадка начала ХХ века, индийский слоник в попоне из треугольных зеркалец, и во всю стену стоит библиотека как-то странно опеленутых временем книг. Книг из библиотеки вечности.

— Вот, это моя квартира, — объявила Элен. — Вы будете жить здесь. Я здесь не живу, я живу там, с Арманом. А здесь — только Николя. И один раз в неделю приходит женщина, которая дает уроки дикции…

Зажегся свет, возникла кухня: плита, стол под абажуром, две скамейки, стул, похожий на трон, — по-видимому, привилегия этого самого Николя, который вскоре объявился и сам, слегка заспанный, похожий на Костю Райкина, в туфлях с носами, загнутыми, как у старика Хоттабыча.

— Здравствуйте, — сказал он по-русски, — хотите кофе?

Он попытался заварить кофе, но у чайника оторвалась ручка, и мы кипятили воду в кастрюльке — вообще все здесь было испытанное жизнью, поношенное, настоящее, никакого “тефаля”, никаких картинок из глянцевых журналов о том, как, якобы, живут они и как, якобы, должны жить мы.

— Ну вот, — сказала Элен, когда кофе был наконец готов и мы расселись за столом. — У нас в Париже три дня. Один день вы просто отдохнете. Потом у нас есть визит в “Вердье” — Жерар хочет знать ваши впечатления о Сен-Мало, и маленькое интерьвью с “Фигаро”. А потом мы поедем ко мне. Я познакомлю вас с Арманом. Если хотите, мы пойдем в этот парк, где я гуляю с собаками. Там был песчаный карьер… И вдруг в муниципалитет пришел человек и сказал: а хотите, я сделаю на этом месте парк? С лягушками, с жабами, с птицами? Абсолютно нетронутый уголок живой природы? И они согласились. И он сделал. Абсолютно сумашечий человек! Это лучшее место в Париже. А потом мы поедем в Тюлль — там нас ждет владелец книжного магазина Пьер Ландри — ну, вы еще узнаете Пьера — это тоже абсолютно сумашечий человек! Он распродал в этом Тюлле треть тиража книги и просит еще. Туда спустятся с гор люди, философы, которые ушли туда в 1968-м и до сих пор живут там коммуной… Потом — Лаграсс, там “Verdier” открывает книжный магазин, и Жерар очень хочет, чтобы открытие совпало с представлением вашей книги. Нас встретит Иван Миньо — о, это необыкновенный человек! Он перевел для “Verdier” всего Хармса и теперь будет переводить Хлебникова…

— Но ведь Хармса невозможно перевести.

— Понимаете, это было невозможно. Это никому не удавалось. Но Иван, он тоже сумашечий человек. И чтобы лучше понять язык, звук Хармса, мы вдвоем ходили по лесу и орали. Целые куски… И это удалось… Поймать музыку…

Часы на стене показали три. Над головами у нас был высокий застекленный потолок, сквозь который, мерещилось, проглядывали зеленоватые звезды. На столе — арбуз, куча продуктов и бутылка вина… Но мы так устали, что хватило и кофе, сваренного Николя. Потом по винтовой лестнице нас провели во второй этаж в небольшую, тоже заставленную какими-то старинными вещами комнату, где мы смогли наконец распаковать свои вещи, открыть окно и погрузиться в сон, волшебный сон эльфов, в котором живут гномы-архитекторы природных ландшафтов, горные философы и Иван Миньо, который, перекликаясь с Элен, как две кукушки, высекает в лесной тишине фразы Хармса…

Мы проснулись в великолепной свежей тишине сада. Вставать не хотелось. Я поразглядывал полки с книгами, из которых половина была на русском. В ванной дверь не закрывалась на замок и была сделана просто из досок, а лампочка была ввинчена прямо в патрон, без всяких абажуров. Это как-то обнадеживало. Свой-скость места всегда обнадеживает. Я подумал, что давно не просыпался в такой спокойной обстановке. Потом мы спустились вниз. Николя в своих загнутых туфлях уже был там и варил кофе.

— Привет! — приветствовал он нас. — Хотите кофе?

— Нет, чуть погодя.

— В этом доме в начале ХХ века жило много русских эмигрантов, — сообщил Николя. — Это была совсем окраина Парижа.

— Революционеры?

— Может быть.

— Тогда все эмигранты были революционеры, — сказал я. — Эсеры или социал-демократы. Это сейчас революция должна искать для себя новые формы. Другие смыслы, другую пластику. Другой темп. Время якобинства прошло. Вы не считаете?

— Я просто не думаю об этом…

Он определенно неплохо говорил по-русски.

— Ваш русский, Николя… — попытался я выяснить этот вопрос. — Откуда он?

Он улыбнулся — совершенно обезоруживающе:

— Нравится…

Мы сходили в ближайший супермаркет и накупили кучу продуктов, чтобы не чувствовать себя в доме только гостями, но яичница со всякой всячиной (то, что по-грузински называется: чижи-пыжи) произвела на Николя устрашающее впечатление. Он предупредил, что на несколько дней покинет дом, и на прощание оставил визитку: Nicolas Planchais, comedien voix off .

1 Николя Планше, артист разговорного жанра (фр.).

Единственное, что меня удивило в нашем последующем кружении по Парижу, так это то, что я вывел Ольгу к Нотр-Даму той самой улочкой Урсэн, как когда-то провел меня к нему отец. Он оставил-таки борозду в моем сознании. Недалеко от Нотр-Дама мы купили подарочки детям: музыкальные шкатулки по типу шарманки — если вертеть ручку, звучит коротенькая мелодия. Я нигде у нас таких не видел. Я наслаждался своей шкатулкой, как ребенок. Главное — звук этих шкатулок неподражаем.

Но это была последняя удача этого дня. Я решил сводить Ольгу в свой Париж, в Музей человека, в Зеркальный Коридор — немного полетать. Здание на площади Трокадеро стояло на своем месте. Но внутри было что-то не так. Нам продали билеты, но чем дальше мы шли в глубь музея, тем более все становилось не так: возникло впечатление, что вся экспозиция была подвергнута глубокой кубистической трансформации: часть экспонатов просто была убрана в ящики и едва проглядывала за стеклом. Другие были выставлены на обозрение. Никогда не испытывал такого омерзения: угрюмые черепа австралопитеков, сросшиеся младенцы, трехпалые конечности рук, изуродованные ножки, деформированные головы — жуткая кунсткамера человеческих патологий. Венчал это дело стеклянный куб, то есть не куб, а небольшая комната, в которой, лицом к входящему, были выставлены посмертные маски народов всех рас. Меня охватил нешуточный трепет. “Послушай-ка, — закричал я Ольге. — Ты что, не чувствуешь, что мы здесь среди мертвецов?! Бежим скорее!” Мы выскочили из этого жуткого места и попали в места, относительно мирные. “Женщины мира”, “Матери мира” — все это меня не интересовало, но там, внутри, я заметил служителя, парня лет двадцати пяти.

— Послушайте, — подошел я к нему, — а где здесь Зеркальный Коридор? Где-то здесь должен быть Зеркальный Коридор…

— Это точно? — спросил парень без тени недовольства или недоумения.

— Ну конечно. Я там был.

— Когда? — спросил парень.