На наше выступление в галерее “Ombres blanches”1  пришло семь человек.

— Что будем делать? — спросил я Элен.

— Золотое правило театра гласит, что спектакль состоится, если зрителей будет хотя бы на одного человека больше, чем актеров, — сказала она.

Высокое мужество никогда не покидало Элен.

И мы выступили.

Кристиан, хозяин магазина и галереи, предположил, что всему виной первый день хорошей погоды, установившейся наконец после двухнедельных дождей, но я позволил себе догадку, что причина кроется в каком-нибудь важном событии в мире футбола — и, как выяснилось, оказался прав.

Впрочем, все это не имело значения.

Потом мы ужинали в итальянском рыбном ресторанчике. Была прекрасная ночь. За столиками соседнего заведения какая-то компания в костюмах комедиантов то исполняла вальс на скрипке и гитаре, то пускалась в пляс подо что-то, более жаркое, с бубном. Они казались подвыпившими, но черт меня возьми — они были пьяны только от переполняющей их радости, страсти тела, горячего дыхания, складывающихся и рассыпающихся звуков, танцев и горячей молодости. Вначале я думал, что это — номер, что сейчас им будут бросать деньги или они пойдут со шляпой по кругу, но ничего подобного, все оказалось подлиннее подлинного — и их песни, и их танцы вроде фламенко, и даже эти умопомрачительные кружева на платье одной из танцовщиц… Черт меня возьми, если я не позволил себе один тайный, но упоительный глоток пьянящего чувства, вспыхнувшего, как спичка, в темноте этой ночи от одного движения воздетых, как крылья, рук, рассыпавшихся волос, сильных бедер…

Потом была ночь.

Потом — подъем в половине пятого.

Вызванное к подъезду такси не пришло.

“Верный” шестичасовой поезд оказался отменен — его даже не было на табло. Люди вели себя очень спокойно: выстроившись к административной стойке, они узнавали что-то и либо уходили с вокзала, либо оставались терпеливо ждать. Элен выстояла очередь и, вернувшись, сообщила, что уехать в Париж можно будет поездом в 9.00, билеты на который мы вчера обменяли на этот “верный” шестичасовой. Выходило — ждать. Довольно скоро мы нашли буфет, туалет и магазинчик прессы, что несколько разнообразило наши занятия, и в конце концов очень удачно влезли в вагон первого класса поданного в 9.30 поезда на Париж, который шел через Бордо шесть часов.

Распихав свои вещи, я спросил Элен, что, в конце концов, все это значит? Стрельба слезоточивым газом по студентам в Париже, разгон докеров в Марселе, теперь вот еще эта забастовка? Я чувствую напряженность, но не понимаю, в чем причина…

— Причина сложная. Общество меняется. По поводу этой конкретной заба-стовки все просто объяснить: железные дороги хотят приватизировать. А грандиозный профсоюз транспортников против этого. Этот профсоюз — это огромное завоевание и очень сильная организация. Если приватизация — значит, хозяин будет выгонять по своему усмотрению, по своему усмотрению менять проездные тарифы… Сейчас профсоюз обеспечивает своих работников льготами и правами, а приватизатор, конечно, будет настаивать на их отмене. То, что они дают два поезда в день — то есть устраивают такую “мягкую” забастовку, — это потому, что еще до Саркози во время мощных забастовок в парижском метро была озвучена угроза правительства, что если забастовки не прекратятся, то армия овладеет железными дорогами и метро и обеспечит их работу. Сейчас вообще всякое изъявление протеста — оно должно быть заранее оговорено и согласовано. Людей лишают возможности бороться за свои права… — Элен задумалась. — Но в целом дело серьезнее. Я не знаю, как объяснить. В русском языке ведь существует пословица, что бедность — это не грех?

— Бедность не порок.

— Да, была не порок. А теперь — порок. Если ты безработный — это порок. Теперь, если тебе на бирже труда дважды предлагают работу — любую, даже ту, которая тебя не устраивает, а ты отказываешься, — на третий раз тебя лишают пособия, лишают прав. Всё, ты не хочешь работать, ты изгой.

— Я узнаю подобные настроения. Еще: “уничтожим всех уродов” — больных, сумасшедших, алкоголиков, просто странных людей…

— Да! Теперь ребенку дошкольного возраста, если он не в меру шустрый, могут поставить диагноз, что он опасен, потому что в будущем будет склонен к асоциальному и криминальному поведению…

— Но ведь это фашизм.

— Все это дико, и на моей памяти такое происходит впервые. Потому что я из поколения, которое пережило войну и которое точно знало, что дальше — будет лучше. А теперь в обществе нет этого оптимизма. Я не думала никогда, что увижу Рим с мэром-фашистом.

— А у них сейчас мэр-фашист?

— Фашист абсолютный. Ну, фашист-модерн. А главное — никто не знает, как с этим бороться. Все внутренние баррикады — они больше не держатся. Все понятия размыты. Я почему-то вспомнила сейчас про этих душевнобольных… Понимаете, была проблема психиатрии очень серьезная, потому что закрытые дома для умалишенных, где с ними делают что хотят, это было наследие девятнадцатого века, и в свое время в левом движении было очень сильное течение против такой психиатрии. А потом просто правительство решило, что содержать сумасшедших в закрытых домах — это очень дорого. И неэффективно. К тому же сумасшедший, как безработный, — это порок. Если ты сумасшедший — ты виноват. И вот таких специальных клиник больше не будет. А люди, которые имеют психические проблемы, должны являться под наблюдение врачей днем, а вечером уходить домой. Как будто это более гуманно — но это только означает, что им вкатили очень солидную дозу тяжелых препаратов. И конечно, когда человек психически слабый выходит в семь часов вечера в Париж или спускается в метро — он выдерживает один раз, выдерживает другой раз, а на третий — натурально сходит с ума. С судорогами, может быть, с агрессивными какими-то проявлениями… Его арестовывают и сажают в тюрьму. Вместе с преступниками. И то, что там происходит, — это по-настоящему дикие вещи. Переполнены тюрьмы. И студенты, которые теперь выступают, они чувствуют, как общество леденеет, как оно пытается всех подогнать под единый стандарт — успех, зарабатывание денег, и они сопротивляются, потому что они еще молодые, еще живые… Они сопротивляются… Инстинктивно, что ли. Гуманитарные науки почти не имеют уже никакого значения. Языки больше не учат… И право создать себе интересную, умную жизнь — больше не имеет никакой ценности. Важно только получить минимум необходимых знаний и хорошо работать на свою корпорацию. Все другое — ничего не стоит. И когда вам шестнадцать лет, вы это чуете, как звери. Когда они перестанут чуять, все погибнет. Деньги — очень опасная штука. Рынок ведь умеет создать желание иметь все больше и больше... Теперь уже на телевидении созданы программы для совсем маленьких детей, которым шесть месяцев… Чтобы они с раннего детства сосали эту бесконечную телесоску и росли “нормальными”…

— Знакомо все это. Только у нас все делают грубее.

— Почему я говорю про студентов, потому что они умнее, чем докеры или железнодорожники, они видят проблему в общем. Теперь опять нужно быть философом, нужно читать книжки, нужно делать маленькие кружки, и быстро, а то, когда ты пойдешь работать, времени не будет, ты поглупеешь, потому что государство — оно-то уж постарается сделать из тебя марионетку. И они это очень хорошо ощущают. Не все, конечно. И все-таки опять пошли параллельно свободные университеты. Они не хотят иметь курсы, где учат только профессиональным навыкам. Они хотят широких знаний. Это движение существует. Куда зайдет — не знаю. Десять лет назад те же студенты очень боялись не найти работу. А теперь создают опять свободные университеты, делают семинары с людьми, которых хотят слушать, творческие работы делают… Не все еще потеряно.

— Сопротивление не бесполезно?

— Сопротивление никогда не бесполезно.

— Я поражен, насколько все схоже с тем, что происходит у нас. Раньше у нас говорили: “Чудаки украшают мир”… А сейчас, если ты не такой, если ты не “наш”, — ты будешь на самой последней ступеньке социальной лестницы, и сам же будешь в этом виноват… Мы просто живем в эпоху постгуманизма, Элен. Гуманитарные ценности рухнули. Не демократия победила, как казалось еще в девяносто первом. Победил голый прагматизм. Когда ничего, кроме денег, не идет в расчет. И пошла выбраковка по имущественному признаку. Бедный — сам виноват. Вы сами виноваты, если не живете в Москве и не преуспеваете… К власти пришло поколение жестких молодых политиков фээсбэшной выделки — в белых рубашках и модных галстучках. Телешоумэнов. Королей нефтегаза. Они все очень похожи сейчас — ваши, наши…