Всю нынешнюю весну и начало лета я потратил на то, что записывал голоса

птиц — при помощи направленного микрофона, который я докупил к своей кинокамере: в общем, в листве птиц почти не видно, но как они поют — слышно хорошо. Это моя давняя фантазия — записать птиц, а потом пустить по их следу музыкантов, чтобы в результате появилась совместно сыгранная птицами и людьми сюита. В июле — я писал тебе — я услышал Владимира Тарасова (ударные, перкуссия), и меня поразило, как он работает со звуком: ему равно подчиняются и каскады грохота и тихий шорох, производимый смычком виолончели, которым он касается ребра тарелки… Он — гениальный изобретатель. Я рассказал ему о “птичьей” идее и скопировал свои фильмы, чтобы он мог подумать над тем, как это озвучить с помощью ударных. Да! Я врубился: ничего, кроме ударных, не надо. Не надо и жесткого ритма — пульс хаоса сложнее. Это не отречение от рок-н-ролла — просто попытка соткать музыкальную реальность, которая не была бы столь жестка… Все-таки от эпохи рок-н-ролла нас отделяет уже четыре десятка лет — и нет смысла делать вид, что сознание музыки не изменилось за это время так же, как сознание физики, и хотя современные экспериментирующие музыканты употребляют те же психоделики, что и музыканты эпохи рок-н-ролла, творческие задачи у них принципиально иные. Сварные музыкальные металлоконструкции 60—70-х, “квадраты” и риффы интересуют сегодня, повторюсь, лишь музыкантов, сделавших “рок” бизнесом. Творческая задача неимоверно усложнилась: озвучка хаоса, тонких, вибрирующих музыкальных полей, соответствующих “тонким” проявлениям духа, природы, жизнесферы…

Утри пот (IV)

 М-р Брайан Джонс почти безвыездно прожил в Гартфилде, среди лесов восточной Англии, возможно, самый счастливый и уж, во всяком случае, самый спокойный месяц своей взрослой жизни, неожиданно обнаружив в бывшей хозяйке приобретенного им дома именно то, что так давно искал: материнскую заботу и ту особую нежность, на которую способны оказываются женщины, внезапно потерявшие взрослых сыновей (а несчастье такого рода как раз и случилось с миссис Мэри Хэлетт до появления в Гартфилде Брайана). Если бы мы писали роман, нам пришлось бы уделить несколько прочувствованных страниц той радости, которую испытывала мать-Мэри, наблюдая, как постепенно приходит в себя ее молодой друг, бежавший из “безумия Лондона” конца 60-х совершенной развалиной, пугающего вида молодым стариком, едва не доведенным до самоубийства своими похождениями, арестами, лечением у психиатра и “реабилитационным стационаром”…

Увы, эта идиллия была недолгой. Может быть, безумный Лондон был все же слишком близко. Безумие вообще ближе, чем кажется (и ты это знаешь, друг). Во всяком случае, после резкого и недвусмысленного объяснения с Фрэнком Торогудом, распоряжавшимся его делами, Брайан был найден мертвым в бассейне купленной им виллы: одни видят в этом прямое последствие разговора, другие соглашаются с полицейской версией несчастного случая.

Когда мистер Джонс-отец узнал о смерти сына, он попросил сжечь все его личные вещи, которые только удастся обнаружить, — так, словно речь шла не о вещах его ребенка, а об останках некоего исчадия ада, таящих в себе коварный и всепроницающий тлен… Вещей, кстати, осталось немного. Некоторые из них — подарки Брайана — миссис Хэлетт сохранила до сих пор. Она охотно рассказывает о нем — в отличие от родителей, которые словно поклялись не проронить о нем ни слова. Поистине странные вещи случаются в этих добропорядочных английских семьях! Конфликт поколений вдруг превращается в смертельную схватку и… Ау, дедушка Фрейд!

 Брайан Джонс, друг, — хорошее кольцо. Своею смертью он свяжет тему не хуже, чем связал ею величайшую в истории рок-н-ролла группу — “Роллинг Стоунз”. По сути, все уже сказано. По крайней мере, названо. Может быть, стоит пробежаться по теме легким арпеджио, чтобы вспомнить предреченную “музыку гибели” и ту битву с демонами или с самой смертью, в которую Джими Хендрикс превратил свой последний концерт в Беркли, а также “первое поколение чертенят, чувствующих себя защищенными от всех горестей и катастроф”, и “ангелов ада”, которые, вырвавшись из апокрифа Патти Смит, так брутально и навсамомделе явили себя в Альтамонте, а заодно уж и прозрачного доктора, психоделические мили и, наконец, того, кому несчастный Роберт Джонсон отчаянно заложил свою душу…

Да, друг, говоря о рок-н-ролле, разговора о дьяволе не избежать, даже если мы захотим малодушно уйти от этого. Ибо если беснование “Sex Pistols” на сцене в наш посмодернистский век еще можно счесть… ну, оригинальной манерой исполнения, то с такими семантическими конструкциями, как “Their Satanic Majesties Request” и “Sympathy for the Devil”, придется все же как-то считаться. То есть пытаться понять, что, собственно, имелось в виду? И что значит в нашей культуре, с ее ярко выраженным дуализмом (Бог-дьявол), манифестирование, обращение к силам, определенно ассоциирующимся со злом?

Не помню кем и по какому поводу было сказано, что всякое явление культуры может быть осмыслено только в отчетливо-христианском контексте. Это было бы совершенно верно, если бы еще такой контекст существовал: по сути все западное общество уже давно живет за пределами христианского времени… Рок знаменует собой эпоху брожения и относительности (во всем), когда прежние незыблемые ориентиры (скажем, государство, патриотизм) утеряны или низвергнуты; рок помогает их низвержению. Такое впечатление, что дело происходит в эпоху поздней античности, когда христианство переживалось, как непрерывное брожение умов, исповедание разных толков каждой религиозной общиной, когда оно еще не отстоялось в своей мысли, когда все богопознание по Новому Завету Христа происходило на интуитивном уровне, а сами новозаветные книги не были еще написаны, выверены, отредактированы — существовали пока еще только прото-евангелия, которых к тому же было гораздо больше, чем в Библии, и они представляли из себя свод текстов гораздо более противоречивый, чем представляют собой четыре евангелия и предания теперь…

И кто же дьявол в этой схеме? Не будем только делать схоластических выводов; честнее будет, если мы прямо отправимся по его следам…

Летом 1967-го Брайан Джонс побывал в Монтерее (Калифорния), где занималась Эпоха Больших Фестивалей: музыка из подвалов и клубов выплеснулась на зеленый простор, и звуки ее были так же неслыханны, как невиданны были люди, внимавшие им. Пуританская Америка кончилась. Монтерей наводнили хиппи, проповедники неизвестных религий, продавцы марихуаны, авантюристы и искатели приключений вроде Кена Кизи, длинноволосые дикари, поборники сексуальной свободы и иные персонажи, которых не так-то просто определить. Время Фестивалей было первой карнавальной эпохой в истории человечества: да-да, ряженые вторглись в историю, серьезную историю серьезных политиков, историю ЦРУ и КГБ — и изменили ее ход… Конечно, вьетнамская война закончилась не потому, что хиппи в Чикаго вставляли гвоздики в направленные на них дула автоматов, — но после этого в самой Америке уже не осталось патриотов вьетнамской войны. И кризис Франции де Голля созревал не в Латинском квартале Парижа — но именно захват студентами Сорбонны в мае 1968-го ознаменовал конец очередной республики. Черные флаги анархии на фронтоне университета, несколько перевернутых машин, подожженное министерство, столкновение многотысячных толп молодежи с полицией, газ, водометные пушки — и при этом ни одного трупа. Девушки в красном. Девушки в черном. И надо всем этим — музыка, музыка. музыка… Вспышка огней, Капитан Чудо, товарищ Че, Мао Цзэдун, Мишель Бакунин и сам Сатана — все это карнавальные герои, призванные покончить со скукой серьезного мира, мира холодной войны и атомной бомбы; мира затаенных страхов, которые парализуют человеческую волю. Страха исчезнуть без следа, как в Хиросиме; страха потерять работу и статус; страха быть застуканным в постели с любовницей…

Весть об освобождении шла вместе с музыкой. Чем больше было музыки, тем дерзостнее были попытки разорвать связи с отчим миром. Джордж Харрисон летом 1967-го тоже побывал в Калифорнии, но уехал оттуда несколько перепуганный американским равнинным размахом того, что в Европе носило более цивилизованный и камерный характер: опытов с наркотиками, “возвращением в природу” или попыток испытать в прохладном англиканском моральном климате те восторги земной любви, о которых рассказывали вчерашним протестантам древние скульптуры на фронтоне индийского храма в Кальджурахо.