ХЛОПЦЫ, ВЫ ЖЕ УКРАИНЦЫ!..

На поле было тихо и спокойно. Августовское солнце, будто уставши за лето обжигать землю, покрылось беловато-радужной поволокой. Желтели стерни, желтели перестоявшиеся нивы… Вон там, у самого села, машут косами с десяток мужчин, а позади них ходит полицай с винтовкой. А возле кустов, подступивших к ниве, две женщины, украдкой, пригнувшись, жнут рожь серпами и носят пучки в кусты… Вот такая нынче жатва…

Спиридон подошел к сосне, коснулся иголок. Что-то заставило его оглянуться. Прямо в глаза остро сверкнуло стекло автомашины. Грузовик вперевалку спускался с большака, свернул на узкий проселок, ведущий к сосняку. Спиридон удивился. Зачем он едет сюда?.. И не один, вон и второй вслед… Спиридон спрятался за сосенку…

В кузовах обеих машин впереди и сзади стояли мужчины с винтовками. Спиридон пригляделся: немцы и полицаи… А на дне кузова сидят люди. Тесно, скученно. Нет, они не сидят. Они… стоят на коленях… Белеют косынки, темнеют фуражки, выглядывают чубы. По телу Спиридона прошла дрожь. Куда их везут?..

Как только вторая машина притормозила, с кузова кто-то выпрыгнул в рожь. Кажется, девушка. Хрупкая, тоненькая… У Спиридона волосы зашевелились на голове. А девушка убегала, припадая на ногу, как подстреленная чайка, взмахивая руками, будто хотела взлететь в небо…

С машины спрыгнули трое. Не немцы — полицаи. Они бросились вслед за девушкой, стреляя на ходу. Девушка упала лицом вниз, раскинув обессиленные руки. Полицаи поволокли несчастную за ноги к машине и бросили, как мешок, в кузов.

Грузовики опять тронулись. Спиридон, не выпуская их из виду, бросился вслед. Он не хотел ничего этого видеть, все его существо протестовало против того, чтобы смотреть на то, что произойдет в лесу. Но какая-то неумолимая сила толкала Спиридона в спину.

Лег за кучей еловых веток, метрах в пятидесяти от остановившихся машин. И первое, что он заметил, — яма. Он никогда не видел такой большой ямы.

Из кабины переднего грузовика тяжело вылез тучный офицер. Остальные немцы построились в шеренгу. Полицаи стали сгонять людей с кузова.

Девушку, которая пыталась убежать, полицаи раскачали и бросили в яму. И начали всех остальных подталкивать поближе к яме.

Полицаи отошли шагов на двадцать. Ждали команды офицера. А тот неторопливо прикуривал толстую темно-коричневую сигару.

Спиридон не отрывал взгляда от лиц незнакомых ему обреченных людей.

Вон с краю старик с длинной седой бородой. Смотрит на белый свет с тихой печалью.

Горят ненавистью глаза у высокого мужчины в черном пиджаке. Скулы его окаменели от напряжения. А руки неспокойно шевелятся.

Ему бы сейчас хотя бы палку, он бы бросился с ней на врагов.

Испуганно глядит на немцев и полицаев совсем юная девушка в коротеньком, в синий горошек платьице. Наверно, никак не может поверить, что ее вот-вот лишат жизни…

Офицер прикурил сигару. Махнул ею.

Пронзительный женский голос, исполненный последней надежды, резанул жуткую тишину:

— Хлопцы, что же вы делаете? Вы же украинцы?!.

Прямо по этому крику ударили выстрелы…

Спиридон не помня себя побежал прочь.

Опомнился в поросшей лопухами канаве. С полуденного мерцающе-синего неба улыбалось солнце. А он не видел ни неба, ни солнца. Перед его глазами все падали и падали в черную яму люди. А в ушах жутко звучали их предсмертные голоса.

Спиридон, как привиденье, побрел к долине, вяло согнал в кучу коров, вяло погнал их.

В Яновке, миновав свои ворота, он пошел к соседям. Каспрук с женой сидели за столом бледные, с застывшими глазами. Видно — все уже знают. Спиридон молча сел рядом.

— Господи, — наконец отозвалась Вера Александровна. — Какие же они ироды! Варвары, дикари — и те не пошли бы на такое…

— Они на все способны, — скрипнул зубами Павел Осипович. — Могут весь мир кровью залить.

— Я там был, — глухо сказал Спиридон. — У меня до сих пор перед глазами яма… И крики слышу… — Он вдруг вскочил, ударил кулаком по столу. — Чего же мы сидим?.. Их надо за это на мелкие кусочки разодрать!

Павел Осипович крепко взял его за плечи, посадил. Руки у него дрожали.

— Надо, надо… Но пока что… Слышишь, пока что нужно зажать свою ненависть в кулак…

— Так пускай они и дальше расстреливают наших людей? — крикнул Спиридон тонким голосом. — А мы только кулаки будем сжимать.

Павел Осипович встал и молча вышел во двор.

Вера Александровна укоризненно покачала головой:

— Знаешь ли ты, что Павел Осипович, будучи вот таким мальчишкой, как ты, уже был в подполье при панской Польше? Почти пять лет сидел в тюрьме… Нагоревался.

Скрипнула дверь: Павел Осипович. Он уже взял себя в руки. Только брови нахмуренные. Спиридон открыл рот, чтобы извиниться. Павел Осипович остановил его:

— Не нужно… Об этом варварстве надо рассказать всему району. Напечатаем листовки…

— Павлик, — тихо сказала Вера Александровна, — а может, не нужно? Все уже или знают, или скоро узнают.

Немцы и так всех запугали. Да еще мы будем ужас наводить…

— Ты не поняла, — покачал головой Павел Осипович. — Мы не только расскажем об ужасных подробностях… Пусть все узнают, что такое фашизм… Мы скажем прямо и честно, что битва с фашизмом будет тяжелой и нужно подниматься всем. Никому не удастся отсидеться… Ну, рассказывай, как там все это происходило…

Спиридон тихо, сбивчиво рассказал.

Павел Осипович вытащил из-под печи пишущую машинку. Отпечатали двадцать листовок.

— Больше нет бумаги, — развела руками Вера Александровна.

— Давайте их мне, я в Торчин пойду, — Спиридон протянул руку. — Я им, гадам, прямо на комендатуру налеплю…

— Боюсь, что ты вообще никуда не пойдешь! — строго сказал Каспрук. — Видали героя — на комендатуру! Для подпольщиков, друг мой, самое страшное — бравировать, демонстрировать свою храбрость…

— Ладно, — пробормотал Спиридон, — не буду… Я только во дворы заброшу. Сейчас темно, никто не увидит… Я быстро сбегаю.

— А о комендантском часе ты забыл? После десяти часов вечера никто не смеет показываться на улице. Кого увидят — стреляют. Сейчас Вера Александровна зашьет тебе в фуфайку пять листовок. Завтра, после того как пригонишь коров, немного задержишься, чтобы стемнело. Возвращаясь домой, на улицах — выбирай малолюдные — рассовывай листовки в изгороди. Смотри, чтобы никто за тобой не следил… Ясно?

— Ясно… — разочарованно ответил Спиридон. — Но почему так мало?

— Довольно для первого раза… Не ты один будешь разбрасывать… Есть еще люди, поопытнее тебя.

Спиридон все делал так, как советовал Павел Осипович. Однажды даже притаился в глубокой канаве, когда на перекрестке показалась тень полицая. Вылез, охая и ругаясь, — канава сплошь заросла крапивой…

Остановился в конце улицы. Она утопала во мраке. Притаившаяся. Молчаливая. Будто ни в одной хате ни единой души.

У Спиридона оставалась еще одна листовка. Последняя. Бросить ее просто, как предыдущие? Не хотелось…

А может?.. Мысль была такой неожиданной и такой соблазнительной, что ноги сами пошли к центру. Он будет осторожным, вдвое осторожнее, чем до сих пор.

Центральная улица Торчина широкая. Окна школы, где живут немцы, ярко освещены. Оттуда доносится музыка, мелькают тени… Вот бы прямо им на стол бросить листовку! Вот бы ошалели!.. Но как бросить? Возле крыльца ровным шагом прохаживается часовой. Руки его лежат на автомате, на глаза падает непроницаемая тень от каски. И от этого кажется, что немец все видит. Когда часовой повернулся к нему спиной, мальчик, пригибаясь, пошел назад…

Шагах в двухстах от комендатуры — райуправа. Там тоже горит свет. В помещении за столом один только человек. Положив голову на руки, тоскливо смотрит на белую пустую стену. Уж не Крахмалюк ли, председатель управы? Спиридон один только раз издали видел его. Да, он. Длиннолицый, с вороньим носом… Взглянул на крыльцо. Полицай, стоящий на часах, на месте. Дремлет, а может, и спит — винтовка вот-вот вывалится из разомлевшей руки… Гм, все равно мимо него не так-то просто пробраться — у часовых сон чуткий.

А если с противоположной стороны?

Пролез через дырку в заборе в огород. Подкрался по дорожке к дому и вдруг зацепился за тыкву — надо же ей выпереться на самую дорожку. Растянулся на картофельной ботве, испачкал руки и ладони ушиб о камушек. Схватил его, вскочил, размахнулся, чтобы со злости зашвырнуть в огород… И задержал руку в воздухе…