На Урановой авеню, названием символизирующей главное богатство страны, напротив отеля «Гавея» и Дворца Конгрессов на пологом склоне в несколько десятков метров длиной надпись аршинными буквами — «Национальный музей». Нигерцы считают, что у их музея нет ничего общего с «мертвыми местами», где застывают перед редкими посетителями предметы в запыленных витринах. И действительно, здесь удачно уживаются все выставочные жанры: музейная экспозиция, зоосад, зоопарк, центр ремесел, парк отдыха и даже мавзолей.

Идея создать такое пришла нигерцу, бывшему парламентарию и директору Французского института Черной Африки Бубу Хаме накануне провозглашения независимости в 1958 году. По его мнению, если народы объединяет общая культура, то именно в ней легко найти много точек соприкосновения, особенно у народов-соседей. Ведь если и земля общая, и окружающий мир — что делать соседям как не дружить? Вот и стоят рядом в Национальном музее деревенские семейные усадьбы земледельцев джерма с глинобитными хижинами и зернохранилищами и шатры туарегов, палатки тубу и жилища рыбаков сорко, постройки хауса. «Музей создан из этнической и исторической мозаики Нигера»— так говорил первый хранитель музея, талантливый французский архитектор Пабло Туесе. Он утверждал, что стремился привлечь сюда и «образованного, и неграмотного, чтобы не разочаровать первого и не навеять скуку второму».

По территории Национального музея я бродил с нынешним его хранителем Альбером Ферралем, сменившим Туесе в 1974 году.

— От большинства других музеев мира, — рассказывал Ферраль,— мы отличаемся тем, что, несмотря на весьма скромные ресурсы страны, не требуем платы ни за вход, ни за услуги экскурсовода. У всех абсолютно одинаковое право на доступ к наследию, культуре.

Ферраль гордо рассказывает, что древняя Сахара была одним из древнейших очагов человеческой цивилизации. В районах Аира и Тенере найдены каменные орудия труда. Первобытные родственники современных нигерцев занимались здесь охотой и собирательством. Они были прекрасными художниками-пейзажистами и анималистами, о чем свидетельствуют картины на каменных глыбах.

Публика в музее самая разная — от шумных туристов до величаво-медлительных вождей туарегов, хауса, или нерешительных пастухов-фульбе. Их сумки и сандалии подчас не отличаются от музейных — производства лучших мастеров кожевников. А на женщинах можно увидеть вполне музейные украшения.

Городок мастеров легко выдает себя постукиванием молоточков, деловой суетой и оживлением. С раннего утра там уже вовсю кипит жизнь. Над массивными соломенными крышами в голубом ясном небе дымовые змейки. Подмастерья уже растопили плавильни. Веселый мальчуган раскручивает велосипедное колесо. В жестянке пузырится цветной металл, который воплотится в бронзовые фигурки. Рядом парнишка сосредоточенно и аккуратно разбивает форму, будто от скорлупы очищает птенца — родившуюся статуэтку. Ее останется очистить от заусенцев, натереть до блеска. Другой плетет из серебряных волосков цепочку, третий — брошку. Четвертый наносит хитрый узор на бляху. Кинжалы, мечи, сумки, портфели, маски, деревянная скульптура, изделия из слоновой кости. Здесь ткачи — хауса, кузнецы и ювелиры — туареги, гончары — сонгаи.

Вот этого молодого человека, которого я сфотографировал с отлитой им напольной статуэткой антилопы, зовут Букари Амаду. Ему двадцать четыре, в музее четвертый год. В двенадцать лет его отчислили из школы. Работал сначала с отцом, потом сбывал продукцию на ниамеиских улицах бродячим торговцам. В музей «поступил» не сразу, зато потом вышел в число ведущих мастеров. На расстеленной перед ним на земле тряпке полно изящных статуэток животных: гордых жирафов, ленивых львов, быстроногих газелей.

— Их спрашивают больше и заказывают чаще. Статуэтки людей отливаем только по заказу, — объясняет Букари.

— А может, они сложнее...

— Конечно, с ними канители больше. Но если ты сомневаешься в моих способностях: закажи свою фигурку. Сделаю с точностью до морщинки.

От предложения пришлось отказаться. Как-то не по себе стало от возможности увидеть себя в бронзе. Разговор перевели на производство статуэток.

— Да, наши фигурки не похожи на работу других мастеров,— продолжает Букари,— они изящнее, тоньше. Но главное — это полировка. Сейчас другие растворы и лаки, о которых прежние мастера и не мечтали.

Действительно, ни буркинийские, ни чадские, ни ивуарские, ни малийские ремесленники не подвергают свои изделия столь тщательной обработке. Фигуры буркинийцев — это небольшие скульптурки из бронзы: музыкант, бродяга, воин.

— Еще лет двадцать назад, — рассказывает другой молодой мастер Асман Думбия, — такого различия не было и в помине. Но когда создали музей, все изменилось. Мой отец Баба Думбия до сих пор считается одним из лучших мастеров Национального музея.

Действительно, я видел его портрет в одном из павильонов среди других великих мастеров. Их работы, признанные национальным достоянием, уже под настоящим музейным стеклом. Это оригиналы, и каждый посетитель может заказать с них копию.

Скульптор с десятилетним стажем Солей Амбери жаловался нам, что в последние годы его доходы упали:

— Слонового бивня стало мало. Официальная торговля запрещена. Конечно, и дерево меня прокормит...

Я говорил с Солеем, когда он обтачивал небольшой, но весьма массивный брусок из красного дерева.

— По заказу Букари, подставка для бронзовой фигурки, — пояснил он. — Полдня работы, тысяча западноафриканских франков, не густо.

— А я слышал, что можно подработать на слоновой кости?..

— В принципе все можно. Можно и в серебро примеси добавлять — не отличишь. Но этим занимаются не здесь. У нас ремесло — без примесей.

Мне еще Альбер Ферраль рассказывал, что его мастера слишком дорожат своей репутацией, ведь музей тщательно отбирает ремесленников и ежегодно проводит конкурсы — вступительные экзамены. Некоторые поступают по несколько лет. Человек с дурной репутацией сюда не попадет. Здесь под навесами работают лучшие из лучших, не только в профессиональном, но и моральном отношении, а потому обязаны соблюдать правила и чтить традиции.

На мой взгляд, это строение совсем не напоминает мавзолей. Оно теряется среди ярких броских бело-голубых павильонов и скорее напоминает каменную беседку. В мощный возвышающийся над землей постамент зацементирован почерневший корявый раздваивающийся ствол. Что это? Две замурованные коряги?

Молчание. Здесь не ведут оживленных споров, не слышно восклицаний, что тут говорить! МАВЗОЛЕЙ ДЕРЕВУ! Не всякий европеец способен понять, зачем нужен этот мавзолей. Как тут еще раз не вспомнить африканскую пословицу об иноземце, который «даже с открытыми глазами — все равно слепой». А для нигерца в этом нет ничего удивительного, ведь люди должны поклониться дереву, несколько столетий указывавшему караванщикам путь в безводной пустыне Тенере, дереву, ставшему символом самой жизни...

— У мавзолея дерева Тенере, пожалуй, самая грустная история из всех экспонатов, — рассказывает Альбер Ферраль. — Росло оно в 238 километрах от Агадеса по дороге в Бильму и было известно всем туарегам-проводникам и караванщикам, служа одним из естественных ориентиров в Тенере.

Южная часть Сахары — Тенере в переводе с языка тарки означает «обособленная зона», она раскинулась на 1300 квадратных километров между массивом Аир на западе и нагорьем Кауар. Дороги огибают суровый край. Только одна, 700-километровая, пересекает Тенере с запада на восток из Агадеса в Бильму. Ее проложили аизалаи — караваны верблюдов, испокон веков перевозивших из Агадеса просо, а из Бильмы, с соляных копей, соль.

В год такие караваны совершали переход дважды: большой зимний — до 10 тысяч верблюдов — ив несколько раз меньше — весенний. Караванщики всегда рисковали жизнью, и не только из-за частых набегов бандитов-грабителей, а из-за невероятно сложных условий пути. По сторонам большака скелеты верблюдов можно отыскать до сих пор. Здесь практически нет воды, растительности никакой. Куда ни кинь взгляд — зыбучие светло-желтые пески...