Чешвиц и Лутц дали Гудериану зеленый свет, а Петгер удерживал его в рамках реальности. Такой благоприятный климат способствовал раскрытию творческого потенциала многообещающего офицера, который, видя в моторизации армии будущее, с кипучей энергией принялся за работу. И теперь его способность мыслить критически, но конструктивно, ранее находившая применение в решении текущих, второстепенных дел и более нигде, что было обусловлено военным стрессом и раздорами в обществе, получила возможность раскрыться во всей своей полноте. Это привело к рождению совершенно новых концепций. Война не оставила на Гудериане никаких следов. Он был свободен от комплексов, типичных для солдат с парализующим опытом траншейной войны, ни разу не был ранен и практически не изведал страха, возникающего у тех, чей тактический кругозор был до ужаса обеднен многомесячным сидением в окопах, поэтому мог нарисовать себе контуры будущей войны, не будучи скованным воздействием неизгладимых впечатлений. Гудериан начал смотреть на себя как на 62 хранилище информации для строительства новых концепций ведения боевых действий, затрагивающих во многом неисследованную область оперативного искусства. В тридцать пять лет поздновато искать оригинальные вдохновенные идеи, однако сделать это раньше Гудериану помешала война. Как бы там ни было, но теперь он с необычайно обостренной проницательностью распознавал все недостатки принятых тогда боевых методик и пути, по которым следовало двигаться к фундаментальным переменам. Гудериан тратил много времени на изучение древней и современной истории и приходил к глубоким и далеко идущим выводам. Любимым чтением в тот период стали труды теоретиков старого прусского генерального штаба, в которых он почерпнул немало полезного. Затем и сам взялся за перо. При поддержке генерала фон Альтрока, редактора «Военного еженедельника» («Militar-Wochenblatt») Гудериан написал статьи (некоторые из них были анонимными), в которых выкристаллизовывались его мысли и стиль. В дебатах, касавшихся причин поражения Германии в Первой мировой войне, сталкивались противоположные точки зрения, и порой бывало трудно понять, из-за чего оппоненты с ожесточением ломают копья. Своей четкостью и ясностью изложения позиций по кардинальным вопросам Гудериан завоевал определенный авторитет и одновременно нажил врагов, поскольку на этой ранней стадии приверженцы танков стали призывать к преобразованию кавалерийских дивизий в механизированные.

Среди германских генералов были и такие – и к их числу относился фон Куль, – кто утверждал, что победу союзникам принес танк, и именно нехватка танков сыграла главную роль в поражении Германии – преувеличение, достаточно эмоциональное, чтобы противостоять любой серьезной попытке опровергнуть его. По существу Гудериан открыл свой ум будущему. Позднее Гюнтер Блюментритт заметит: «Если Гудериану предложить революционные идеи, то в 95 процентах случаев он сразу же скажет «да». Однако это тоже являлось преувеличением. Зимой 1923-1924 года состоялись учения, на которых моторизированными войсками командовал полковник Вальтер фон Браухич. Здесь механизация подверглась более тщательной проверке, чем в Гарце. Помимо дисциплины на марше, управления и связи оправдалось взаимодействие с авиацией. Теперь капитана Гудериана все чаще приглашали на учения и различные совещания в качестве эксперта по танкам – очень существенная деталь, если учесть, что Германия пока принадлежала к догоняющим странам. Точные и убедительные объяснения Гудериана, перемежающиеся остроумными ссылками на исторические прецеденты и безупречно аргументированные, всегда производили на аудиторию сильное впечатление. Глубокий анализ и неиссякаемый энтузиазм сделали его выступления настолько популярными, что Гудериан превратился в своего рода звезду. Начали вырисовываться и перспективы продвижения по службе: в 1924 году ему предложили преподавать тактику и военную историю – большой успех для человека, который самостоятельно смог выкарабкаться из ямы, в которую упал. Не менее важно и то, что его начальником должен был стать старый командир, фон Чешвиц, чья непредвзятость и открытость всему новому гарантировали Гудериану самое благожелательное отношение к внедрению его идей.

До 1941 года фон Шлиффен искал исторические прецеденты, которые могли бы послужить обоснованием его теории атаки. Однажды, характеризуя его, Гудериан написал, что фон Шлиффен был умным, хладнокровным и саркастичным генералом, «…четкостью и жесткостью в планировании военных операций… старавшимся компенсировать неопределенность и нерешительность политиков». Гудериан тоже искал прецеденты, чтобы оправдать создание новой теории атаки, которая смогла бы стремительно преодолеть барьеры, воздвигнутые тогдашней оборонительной практикой. Однако показательно, что, будучи убежденным оптимистом, Гудериан тщательно исследовал неудачные примеры в истории, находя в них аргументы в пользу перемен, в то время как фон Шлиффен связывал свои надежды с успехами, победой Пруссии при Лейтене и, позднее, с шедевром полководческого искусства – победой Ганнибала при Каннах, показывая, как полное окружение сил противника может закончиться выигрышем сражения, и забывая при этом упомянуть, что ни одна из этих побед не решала исхода войны.

Гудериан обращался к поражениям для большей объективности. Его лекции и статьи пестрели замечаниями и цитатами, скорее сардоническими, а не саркастическими, всегда бьющими точно в цель. Стоя перед классом слушателей, с глазами, горящими энтузиазмом, пользуясь минимумом наглядности, Гудериан методично, по пунктам, в очень доходчивой форме излагал материал, добиваясь полною понимания объясняемого исключительно силой своей убежденности и богатой эрудиции. Как и все прирожденные учителя, он обнаружил, что раскованная атмосфера общения сама по себе является чудесным стимулятором оригинальной мысли. В его случае стремление к совершенству, желание превзойти свои и без того высокие стандарты были вызваны необходимостью преодолеть скептицизм критически настроенных слушателей, элиты рейхсвера, по отношению к новым, непривычным для них концепциям. Подай этим хорошо информированным офицерам слабый аргумент, и они не оставят от теории камня на камне. Но убеди их, и эти офицеры станут твоими последователями. Так рассуждал Гудериан.

Центром его программы была тема ударной силы и влияние, которое она оказала на оружие в прошлом и настоящем. Рассуждая о неудачной кампании Пруссии против Наполеона в 1806 году, Гудериан задавался вопросом, имея в виду настоящее: «Совершим ли мы ту же самую ошибку, что и они, а именно: «гордо сойдемся, не сделав ни одного выстрела, потому что ведение огня залпами. потребует прицеливания, а это может отразиться на безукоризненном строе батальонов, идущих в атаку». Иными словами, будем ли мы искать укрытия от огня противника?» Он насмехался над штыком: «Тот, кто осмеливается посягнуть на этот священный символ ударной силы пехоты, до сих пор считается еретиком» – и призвал на помощь Мольтке-старшего, цитируя правило учителя: «В ходе наступления против врага необходимо вести огонь, чтобы ослабить его еще до того как начнется штыковой бой», продолжая язвительно цитировать дальше: «…день славы при Гегельберге в 1813 году, когда знаменитая штыковая атака обошлась врагу всего-навсего в 30-35 убитых». Эта деструктивная фаза Гудериана предшествовала началу созидания.

Потому что затем он демонстрировал процесс технологических изменений, которые претерпевала ударная сила. В 1914 году она выражалась в огневой мощи, «…то есть в пехотном пулемете и другом тяжелом вооружении, но главным образом, в дивизионной артиллерии. Если ударная сила была достаточной, наступление развивалось успешно, как это было на Востоке, в Румынии, в Сербии и Италии. Если она была слабой, как на Западном фронте, наступление не достигало намеченной цели… Мировая война показала, что ударная сила зависит не только от огневой мощи…

Орудия следует подтягивать поближе к вражеским линиям… чтобы на близкой дистанции распознавать точечные цели и затем уничтожать их огнем прямой наводкой». Кавалерийские сабли Гудериан отметал с той же лихостью, с какой расправлялся со штыком: «Знаменитые атаки Вайрейстских драгун при Гоген-фридберге и кавалерии Зейддица при Россбахе были направлены против уже дрогнувшей пехоты. Атаки против свежей пехоты не принесли решающего успеха, что подтверждает битва при Цорндорфе».