— Под утро.

— Точно? Она бы нам здорово помешала.

Я уверенно покачала головой. Лариска на тропе войны, и сейчас она явно наслаждается местью за отца. Да и сама она, уходя, сказала, чтобы сегодня ее рано не ждали.

— Тогда я поехал, Алёнушка.

И… он легко коснулся губами моего лба.

Он давно уже растворился в ночи, давно стихли его шаги, а я сидела на лавочке и недоверчиво вспоминала ощущение прикосновения его губ к моей коже.

«Такого не может быть, не может», — отрешенно думала я.

Только кожа горела там, где он ее поцеловал.

И он хотел, чтобы Лариски сегодня не было…

Интересно, что это за ритуал?

На могиле, около которой я сидела, стояла стопка с водкой, были разбросаны яички и пара помидор.

Я взяла стопку и пошла снова к кладбищенской ограде.

— Дед, — тихо позвала я, но он услышал.

— Чего опять?

— Слушай, у меня сегодня счастливый день. Вот, я ставлю у ограды стопку рюмки — захочешь, подойдешь и возьмешь. Сама я отойду, не бойся.

— С чего это такая милость? — подозрительно спросил он.

— Говорю же — счастливый день. Хочется, чтобы и другим было хорошо.

Он подождал, пока я отойду, ловко схватил стопку и тут же отпрыгнул. Понюхал, крякнул и выпил одним глотком.

— Ох, хоть и бесовка ты, а водка настоящая, да и вчера бормотуха хороша была, — блаженно зажмурился он. — Другие — то воды нальют да подманивают.

— Другие — это которые? — нахмурилась я.

— Бесовки, такие же как ты, — охотно пояснил он.

— Да с чего это я бесовка? — обиделась я.

— Ну а кто ж еще? — пробормотал он, улегся на лавочку и велел: — А теперь ступай, спать хочу.

— Ну и наглый же ты, дядя! — обиделась я. — Хоть бы поговорил со мной, что ли!

— Ты, бесовка, с дьяволом, хозяином своим разговаривай, а я честный христианин, — отрезал он.

— Эх вы, я к вам со всей душой…

— Да мне-то что? — зевнул он. — Все одно на сороковой день больше не встанешь.

— А вот и встану! — закричала я.

— Не встанешь, мертвячка! Думаешь, не знаю я, кто вы? Да только на сороковой день отлетит твоя душонка, и все, упокоишься ты наконец!

— Спорим, что встану?

— Да тут и спорить нечего. Знаешь, сколько вас тут таких было? И где они?

— Они ничего не знали, — убежденно сказала я. — А надо мной сейчас ритуал проведут, и буду я жить вечно!

— Дура баба, — осуждающе молвил он. — Сожжет тебя дьявол, душу отберет — и все дела.

— Сам дурак!

— Слушай, дай поспать?

— Ну и спи, — раздосадовано сказала я. — Спи! На сорок первый день встретимся!

— Не, я так быстро не умру, — донесся мне в спину скептичный голос.

Антон пришел примерно через полчаса.

— Заждалась? — ласково спросил он.

— Я тебя всегда жду, — просто ответила я.

Он внимательно посмотрел на меня, раскрыл молнию на сумке и достал двухлитровую бутылку из-под колы, полную тягучей красной жидкости:

— Это тебе.

— Спасибо, — бросила я на него признательный взгляд.

Он помнил, что я голодна. Он позаботился обо мне…

Я слишком много встречала в своей жизни мужчин, которые жаждали мной восхищаться, любить, носить на руках…

Но никто, никто из них не хотел обо мне заботиться.

Он сел рядом, и голова моя сама собой склонилась на его плечо.

— Алёнушка, девочка моя золотая, — шептал он и гладил меня по волосам. А я таяла под его лаской и жмурилась от счастья. — Знаешь, красивее тебя я еще никого не видел. Хотел бы я познакомиться с тобой, когда ты была живая, когда по твоим венам текла твоя собственная кровь и билось твое сердце. Я бы, наверно, женился на тебе, ей-богу. Просто для того, чтобы иметь эксклюзивное право на твое тело. Но, раз уж тело отдано смерти — ты отдашь мне свою душу? Мне одному?

— Да, — шепнула я с некоторым трудом. Губы отчего-то не хотели повиноваться.

— Спасибо тебе за этот бесценный дар, — серьезно сказал он и поцеловал мня в лоб. — Взамен я тебе подарю жизнь вечную.

А потом он взял меня на руки — и понес через кладбище. Я хотела спросить: «куда мы идем?», но губы не смогли шевельнуться. Я хотела поднять руку, чтобы обнять его а шею — но она так и осталась бессильно свисать вниз.

Я была в его руках как тряпичная кукла.

«Что это?», — с неким недоумением думала я. Впрочем, я доверяла Антону. И потому я нежилась в его руках и совсем не расстроилась, когда он зашел в березовую рощу за кладбищем, прошел два метра и оказался на поляне. Вернее, то была не поляна. Ровный, словно циркулем отмеченный круг был выжжен, усеян пеплом, а посредине него красовался огромный железный крест.

Увидев его, я лишь сонно удивилась — надо же, а мы с Лариской насквозь прочесали всю рощу, а пепелища так и не нашли.

Антон уложил меня прямо на пепел, склонился и, легко касаясь пальцами моего лица, прошептал:

— Само совершенство… Ну почему мы не встретились, когда ты была жива?

Я смотрела на его прекрасное лицо в лунном свете, и молча говорила ему то же самое.

Он лишь печально улыбнулся, словно услышал мои мысли.

И начал готовиться к обряду. Достал из сумки пачку соли, тщательно обсыпал ей края круга.

Ножом с деревянной ручкой начертал на пепелище шестиконечную звезду, и центром ее был крест. Он долго и старательно чертил в звезде какие-то символы, имена, буквы…

Наконец он подошел ко мне и осторожно, почти благоговейно начертал углем что-то на моем лбу, расстегнул платье спереди и добавил письмена и на груди.

«Нам никогда этого не повторить с Лариской», — беспокойно думала я. Никогда не подарить ему жизнь вечную. Ну да надеюсь, что когда он встанет, он сам научит нас, как провести ритуал. Ибо быть вечно живым — всяко лучше, чем через сорок дней навечно уснуть.

Подняв, он привязал меня к кресту.

Отошел, полюбовался делом своих рук и с печалью сказал:

— Ну почему, почему ты мертва? Я бы смог тебя полюбить…

«А я тебя давно люблю», — тихо улыбнулась я в душе.

— Нет, — покачал он головой. — Как же ты можешь меня любить, если твое сердце вырезано патологоанатомом?

«Душа-то при мне», — снова улыбнулась я.

— Ты подарила мне свою душу, Алёнушка. Так чем же ты можешь меня любить? У тебя ни души, ни сердца…

«Ты — сердце мое…», — медленно шепнула я про себя, и одновременно на меня начал накатывать ужас — он разложил около креста сухие ветки.

«Я что-то сделала не так??? — закричала я. — Антон, прости!!!»

— Прощай, — кивнул он, — Если бы ты выпила Ларискиного отца — ты бы прожила еще два дня. Прощай, Аленушка…

И он, закрыв глаза, зашептал на латыни — тягуче и плавно. Казалось — он молится неведомому богу. Но вот его голос поднялся выше и выше — и я обмерла. «Satanas», — вот кому он молился. И это было явно посерьезней игр тех мальчишек.

Я видела, как начал клубиться по земле черный туман, как нарастало напряжение, предчувствие чего-то ужасного. Или кого-то?

Внезапно, с ужасающей четкостью, я поняла, что сейчас будет. Меня сожгут. Принесут в жертву мое мертвое тело, и тогда Сатана получит мою еще неотлетевшую душу. Антон с радостью и благоговением передарит ее своему господину.

Вот такую вечную жизнь уготовил мне любимый.

Вернее — вечную смерть. Единственный способ убить мертвую — сжечь.

Я плакала — не слезами, кровью, глядя на его прекрасное и строгое лицо, когда он молился своему богу, призывая его. И сам он в этот момент был похож на Князя Тьмы — такой же нечеловечески красивый и бездушный.

А потом он поднял веки и наши глаза встретились.

— Я тебя люблю, — прошептал он и бросил на ветки соль, смешанную с заклятьем.

— Я тебя люблю, — повторил он громче, когда языки пламени занялись.

— Черт, как же я люблю тебя, — кричал он мне, разгоняя руками дым и вглядываясь в мое лицо…

— Гад, — буркнула Лариска и треснула ему по голове пустой коньячной бутылкой. Посмотрела на осевшее тело и осуждающе добавила: — А мне-то как пел под луной — «люблю, трамвай куплю», а сам!