Но теперь уже Юшкас не торопился уходить. Ему вспомнились слова уполномоченного Комитета государственной безопасности: «Мы получили сообщение, что, возможно, завтра к ксендзу пожалует гость, да-да тот самый человек». Вот оно какое дело...

Не говоря ни слова, Юшкас раздвинул занавески и вновь распахнул окна.

— Пусть будут открыты, — примирительно произнес он. — А вашей служанке мы напомним о цветах, не волнуйтесь.

Взгляд, который ксендз метнул на следователя, был красноречивее слов. Куда делось смирение! Злоба и ярость промелькнули в этом взгляде. Отец Августин сделал резкое движение к двери, но Юшкас преградил дорогу и властно приказал:

— Садитесь! И не вставайте без моего разрешения.

Ксендз оглянулся на окно и медленно опустился в кресло. Снова Юшкас сел против него, как и в начале разговора.

— Вы ждете кого-нибудь?— спросил он.

— Я буду жаловаться, — не отвечая на вопрос, заговорил ксендз. — Это произвол. Первого же человека, который войдет в мой дом, я попрошу пойти к властям и сообщить о насилии и издевательстве над служителем церкви.

— Мы уже несколько дней ждем одного из ваших гостей, — сказал Юшкас. — И если сегодня им окажется «столяр», ремонтировавший дачу Шамайтиса, ему придется составить вам компанию.

Заметив, как ксендз втянул голову в плечи, как конвульсивно сжались его руки, Юшкас добавил:

— Судя по всему, визит не за горами. Тем лучше! Я буду рад познакомиться с этим человеком.

...Спустя сорок минут на противоположной стороне улицы по тротуару медленно прошел невысокий, сутулый человек в темном костюме, в помятой шляпе, с массивной тростью в руках. Поравнявшись с домом отца Августина, человек поднял голову и внимательно посмотрел на широкие открытые окна кабинета настоятеля костела. Потом дошел до угла улицы, повернул обратно и перешел на другую сторону. Возле дома отца Августина он замедлил шаги, затем вынул ключ, осторожно отворил парадную дверь и стал подниматься по лестнице.

Зал суда набит до отказа. Рабочие с заводов и фабрик, колхозники из близлежащих сел, инженеры, врачи, ученые — все с живейшим вниманием следят за судебным процессом убийц профессора Альберта Шамайтиса. Здесь и представители католической церкви — настоятели костелов, священники и верующие. Уже третий день суд нить за нитью распутывает хитроумно завязанный узел преступления. И в зале раздаются то приглушенные вздохи, то негромкие восклицания, то гневный ропот. Некоторые священники не скрывают своего презрения к подсудимым.

На скамье, отгороженной от публики высоким барьером, сидят два человека: настоятель костела отец Августин, он же Августин Каувючикас, и невысокий, сутулый человек с большой лысой головой — «столяр», ремонтировавший дачу Шамайтиса. Свое настоящее имя и настоящую профессию он, наконец, решив полностью признаться, назвал только на второй день суда. В этот же день он рассказал еще многое, что пытался утаить во время следствия.

Теперь уже не только члены суда, прокурор и защитники, но и все присутствовавшие в зале ясно видят отвратительный облик врагов, убийц, сидящих на скамье подсудимых. Два сообщника — ксендз и уголовный преступник — работали рука об руку. И если отец Августин, не поднимая головы, не повышая голоса, продолжает твердить, что он только слуга бога и церкви, то его сосед по скамье подсудимых, заискивающе глядя на судей, громко заявляет, что он — агент под кличкой «Амен» — вместе с отцом Августином подготовил и осуществил пожар на даче Шамайтиса. После пожара он должен был некоторое время скрываться, а потом, получив от отца Августина деньги и новый паспорт, переехать в другой город, снова затаиться и снова ждать...

В первом ряду, недалеко от стола защитников, сидит Мария Шамайтене. Все эти дни при ней неотлучно находится ее домашняя работница Катре. Обычно приветливое лицо Катре сейчас выглядит хмурым и злым. Глядя на отца Августина, Катре шепотом призывает на его голову все кары — небесные и земные. А Мария Шамайтене, прислонившись к крепкому плечу Катре, непрерывно шепчет молитвы. Делает это она механически, по привычке: слова молитвы не доходят до ее сознания. С трудом шевеля губами, старая Мария кажется безучастной ко всему, что происходит здесь, в этом зале. Мысли ее — горькие, печальные — далеко-далеко.

Перед ней снова проходят годы детства и юности, проведенные в доме ксендза Дедюласа. Связанный обетом безбрачия, Дедюлас не имел семьи и детей, но к племяннице этот благочестивый и суровый старик относился с отцовской нежностью. Мать Марии, сестра ксендза, приехала с ребенком издалека и умерла в доме брата, когда девочке было всего два года.

Когда девочка уставала от молитв и чтения богословских книг, Дедюлас сурово говорил:

— Молись, Мария, чтобы господь бог простил твою грешную мать.

Мария видит строгое лицо мужа, которого когда-то любила, но не хотела понять. И в ее почти беззвучных молитвах сейчас, здесь, впервые за много лет, повторяются слова раскаяния и мольбы к покойному — простить ее, старую, страждущую и одинокую...

Несколько раз за время судебного процесса она подолгу глядела на отца Августина, стараясь поймать его взгляд и прочесть в нем, что все обвинения ложны, что никакого отношения к пожару и смерти мужа ее духовный наставник не имеет. Но отец Августин упорно молчал и избегал ее взгляда.

...Прокурор заканчивал обвинительную речь:

— Всеми материалами дела установлено, что перед нами опаснейшие преступники — исполнители черных замыслов реакционных верхов католического духовенства. В наши дни, когда многие священнослужители во всех странах вместе со своими народами выступают за мир и призывают верующих активно бороться против угрозы атомной войны, против грязных и кровавых планов империалистов, вот эти люди, опозорив себя навеки, пошли на чудовищное преступление. Прикрываясь крестом и молитвой, они разработали и осуществили план убийства профессора Альберта Шамайтиса. При помощи современной техники эти люди — если их только можно назвать людьми! — расправились с Шамайтисом так же, как средневековая инквизиция расправлялась с неугодными ей: они заживо сожгли советского ученого-патриота...

Прокурор посмотрел на судей. Они внимательно слушали его. Потом взглянул в зал. Ни одного случающего лица, ни одного равнодушного взора. Прокурор понял: его слова доходят до сердец всех пришедших на процесс, заставляют по-новому оценивать и осмысливать многое.

— Свою последнюю книгу, — продолжал прокурор, — покойный профессор Шамайтис посвятил разоблачению злобных, жестоких сил католицизма. «Спрут» — так назвал он ее. Вот перед нами, на скамье подсудимых, два небольших, но очень опасных щупальца этого спрута. Мы судим не только их. Мы судим и их хозяев. И пусть знают они, что советский народ беспощадно отсечет щупальца, протянувшиеся к нашим людям. Пусть честные верующие католики и священнослужители видят, чем занимался этот духовный пастырь, обманывая их, оскорбляя их религиозные чувства... И когда выйдет из печати книга профессора Шамайтиса, — а она выйдет обязательно, ибо над ее восстановлением работают его ученики и друзья, — пусть люди внимательно прочитают эту книгу, чтобы сказать себе: «Да, покойный профессор был прав!»

...Суд удалился на совещание. Подсудимых увели. Но приговор всеми присутствующими был уже вынесен. Этот приговор вынесла и Мария Шамайтене. Когда Ивар Юшкас подошел к ней, она подняла на него полные печали и страдания глаза, маленькой сухонькой рукой погладила рукав его пиджака и сказала только три слова:

— Спасибо тебе, сынок!