— А что, если захватить их? — предложил Аллен.

— Чтобы выстрелить, не нужно много сил. Я не намерен терять солдат в таком деле.

— Казалось бы, они должны понять, какое безумие с их стороны затевать бой.

— Я думаю, что уж большего безумия для них быть не может, — сказал Джонсон. — Когда люди зашли так далеко… — Он пожал плечами и направился к солдатам. Он прошел вдоль колонны, спрашивая, умеет ли кто-нибудь говорить по-шайенски. Кое-кто знал несколько слов на языке сиу, но нашелся только один — молодой парень из Омахи, — который заявил, что немного знает по-шайенски. Немного, очень немного, почти ничего, сказал он; кое-что понимает и может сказать слово-два. Там, в Омахе, был метис, который хвалился тем, что знает пять индейских языков, и обучал любому за стакан виски; однако говорить парень все же не научился. Он заявил Джонсону, что готов попытаться, и они вместе направились к индейцам.

— Сдавайтесь, — сказал Джонсон.

Парень заявил, что точно не знает, как это перевести. Он мог бы, пожалуй, сказать: «стань рабом» или «стань пленником», но не «сдавайся». Он смутно помнил, что на шайенском языке это слово имеет одно значение, когда речь идет о сдаче белого человека, и другое, когда говорится о сдаче индейца, и вообще может приобретать бесчисленные оттенки в зависимости от предмета; очень странный язык. Он знавал одного повара-китайца, утверждавшего, что он понимает язык, на котором говорят сиу, хорошо понимает их язык.

Джонсон нетерпеливо передернул плечами. — Пойди попробуй.

Парень с опаской вышел вперед и что-то громко крикнул индейцам. Он шепотом повторил это слово про себя и опять выкрикнул. Ветер подхватил и унес его — архаическое, бессмысленное и смешное в устах белого. Парень потихоньку, бочком, отходил от индейцев.

— Попробуй другое слово, — сказал Джонсон. Он испытывал какое-то неистовое желание разрушить преграду, созданную незнанием языка; разрушить ее немедля, словно обнаженная, покрытая корой песка кожа индейцев нагоняла зябкую дрожь на него самого и на его людей. Снежная буря надвигалась быстро.

Парень произнес еще несколько слов, и на этот раз они вызвали отклик, — среди индейцев произошло движение. Они заговорили между собой, но солдаты слышали только еле внятный гул, так как ветер относил слова в сторону. Затем гул прекратился, ряды индейцев расступились — и вперед вышел старый, старый, едва державшийся на ногах человек, такой старый и высохший, что самое его присутствие в этом племени бедствий и мук казалось невероятным. Он подошел к парню вплотную, так близко, что тот попятился, и заговорил негромко, медленно и натужно, видимо, напрягая последние силы.

— Что он говорит? — спросил Джонсон.

— Не знаю, — растерянно ответил солдат. — Как будто говорит, чтобы мы ушли, но точно я не знаю.

— Пусть сдаются, объясни им.

— Это он, кажется, понял, — кивнул головой парень. — По-моему, он хочет, чтобы мы ушли и оставили его в покое.

Старец продолжал говорить. Он то указывал на воинов, стоящих позади него, то, через головы кавалеристов, на небо, где нарастала буря, то скорбно качал головой.

— Да, он хочет, чтобы мы оставили его в покое, — уверенно сказал парень, и слабая улыбка удовлетворения скользнула по его веснушчатому лицу. — Он говорит про то, что они только возвращаются на родину, и больше ничего. А мы чтобы ушли…

— Скажи ему… — Но тут Джонсон понял, что все попытки солдата объяснить что-нибудь шайенам окажутся тщетными; преграда разделяла их, и это было больше, чем преграда слов, — это была целая эра, кусок истории, мучительный разрыв между прошлым и настоящим. Джонсон пожал плечами и велел парню вернуться в строй. На месте переговоров остался один старик, древний и удивительный, озябший, истомленный, потерявший надежду, обремененный всеми печалями долгой жизни, слишком много видевший, слишком много постигший, слишком много страдавший.

— Что вы намерены делать? — неуверенно спросил лейтенант, не столько обращаясь к капитану, сколько сам пытаясь найти ответ, и поглядывая на солдат, на сержанта, на угасающее солнце, на приближающуюся бурю.

— Делать?

Лэнси не выдержал: — Трубач, чтоб тебя, да перестань тереть свой проклятый рожок!

Джонсон мягко сказал: — Сержант Лэнси, поезжайте в форт и объясните положение полковнику Карлтону. Расскажите ему все, как есть. Скажите, я советую прислать два эскадрона и несколько фургонов, чтобы забрать этих бедняг. А пока мы останемся с ними. Может быть, мы уговорим их сдаться.

— И гаубицу, сэр? — подсказал сержант.

— Что?

— Я говорю — гаубицу, сэр?

— Передайте то, что я сказал.

— Он захочет послать гаубицу, сэр. Не сочтите за дерзость, но вы знаете, как он скор на пушки, когда речь идет об индейцах. Сказать, что вам не нужно пушки?

— Скажите то, что я поручил вам сообщить, — пробормотал Джонсон. — Если полковник пожелает послать пушку, это его дело, а не ваше, сержант.

— Слушаю, сэр.

— Ступайте, — кивнул Джонсон.

Сержант ускакал. Аллен, сняв перчатки, дышал на руки. — Холодно, — сказал он.

— Что?

— Становится все холодней, вероятно, выпадет снег. Джонсон рассеянно заметил: — На Востоке всегда теплеет перед снегопадом.

Индейцы уже снова двинулись вперед. Они не делали попыток уйти, напротив, они прошли мимо кавалерии, совсем близко от нее. Мужчины, все еще державшие ружья наизготовку, охватывали редкой цепью женщин и детей, а когда колонна миновала кавалерию, они отступили назад, образуя арьергард. Джонсон смотрел, как они проходят, равняя шаг по старому вождю, который вел их. Затем Джонсон кивнул лейтенанту Аллену, и тот повернул кавалерию и двинул ее вслед шайенам.

Все, что требовалось, — это ехать шагом; даже и так Джонсону то и дело приходилось останавливать отряд. Шайены выбивались из последних сил, борясь с пронизывающим северным ветром; низко сгибаясь под его ледяным дыханьем, они почти не двигались с места.

Перед ними расстилался черный горизонт, откуда тяжелые тучи, словно клубы дыма над фабричным городом, все усиливали свой натиск на голубое небо; за ними, на фоне заката, выступали силуэты людей в синих мундирах, в подбитых овчиной шинелях на сильных сытых лошадях.

Только один раз Джонсон заговорил: — Вот дураки! Вот дураки несчастные…

Немного погодя индейцы разбили лагерь. Около половины мужчин, взяв ружья наизготовку, повернулись лицом к войскам, а остальные занялись приготовлениями к ночлегу. Детей бережно сняли с лошадей, их нежно ласкали, обращались с ними любовно, как обращается нищий с единственным сокровищем, оставшимся у него от лучших времен. Солдаты все это отчетливо видели, ибо индейцы позволяли им приближаться к лагерю на расстояние двенадцати ярдов, прежде чем грозили оружием. Солдаты видели также детей — тощих, с раздутыми животами, — детей, которые уже не смеялись, не улыбались и не лепетали, даже не плакали, — жуткие гномы, завернутые во все лохмотья, какие только могли снять с себя их полуголые родители.

Воины и скво бродили вокруг лагеря, ища сучьев, сухой травы, хоть чего-нибудь, что могло бы гореть. Они, наконец, собрали немного мусора, который при терпеливых поисках можно найти даже в самой безлюдной пустыне, сложили его кучками и уже в сумерках развели маленькие костры. Видимо, у них не было пищи, так как они ничего не варили над огнем костров и даже не грелись возле них, а, уложив детей как можно ближе к огню, стали стеной вокруг, пытаясь защитить их от северного ветра…

Проснувшись и лежа в темноте, лейтенант Аллен прислушался, потом встал на ноги, крепко придерживая одеяло на плечах. Было очень темно, так темно, что он не мог разглядеть циферблата часов. Он стал зажигать спички, но порывы ветра задували пламя; наконец, одна спичка разгорелась, и дрожащий огонек осветил стрелки. Было несколько минут третьего.

Пробираясь ощупью мимо спящих солдат, он увидел какую-то смутную тень и спросил:

— Кто там?