Такой взгляд находит определенную поддержку в разрывах текста, перемежающегося рассказами о военных столкновениях с печенегами, которые оказываются как бы второй сюжетной линией, заявленной в конце ст. 6496/988 г. известием о строительстве городов «по Десне и по Устрьи (т. е. по р. Остер, притоку Десны — А. Н.), по Трубешеви, и по Суле, и по Стугне… бе бо рать отъ печенегь, и бе воюяся с ними и одоляя имъ» [Ип., 106]). Это позволяет предположить бытование в конце XI или в первой четверти XII в. в Киеве цикла рассказов о печенегах (рассказ о воеводе Претиче, отнесенный ко времени Ольги и Святослава, о юноше-кожемяке и о «белгородском киселе»), связанных преданием с именем Владимира, который, тем не менее, не выступает в них главным действующим лицом (в первом случае он только назван, а последний сюжет прямо связан с его отсутствием), что напоминает поздние былины, где действие только приурочено к «пирам князя Владимира». Судя по живости рассказов о печенегах, все они принадлежат перу «краеведа», использовавшего их для литературной мотивации поступков своих героев: в первом случае для возвращения Святослава Игоревича из Болгарии, чтобы похоронить Ольгу и распорядиться судьбами своих детей и Русской земли; во втором случае, чтобы объяснить имя Переяславля Южного (город на Трубеже!). С другой стороны, история об основании Переяславля и рассказ о «белгородском киселе»[78], который должен был читаться следом за сообщением о заложении Белгорода, представленном сейчас краткой заметкой в ст. 6500/992 г. Всё это позволяет думать, что изначально они составляли цикл, рассказывающий о строительстве городов на южных рубежах в связи с печенежской опасностью, — цикл, подчеркнуто легендарный, в котором имя Владимира оказывается лишь одним из элементов используемой «знаковой системы» или «клише».

Но вернемся к завершающей части ст. 6505/997 г., которая представляет интерес как мыслью о превосходстве человеческого фактора над материальным («яко сребромъ и златомъ не имамъ налести дружины, а дружиною налезу сребро и злато» [Ип., 111]), что подтверждается позднее судьбою изгнанного Изяслава Ярославича («иде в Ляхы со имениемь многимъ… оуповая богатьствомъ многымь, глаголя, яко симь налезу воя, еже взяша оу него ляхове, показаша ему путь от себе» [Ип., 173]) и скептическим вердиктом «немецких послов» под 6583/1075 г. («се бо лежить мертво; сего суть кметье лучьше, мужи бо доищуть и болша сего» [Ип., 190]), так и наличием проступающих здесь «двух итогов» жизни и деятельности Владимира. Похоже, что «краевед-киевлянин», перерабатывая текст своего предшественника и завершая рассказ о князе любовным отношением его к дружине, с которой тот советовался об «уставе земляном и о ратехъ», а также жизнью в мире и любви с «околными князи», захотел сохранить и прежнюю концовку, сообщавшую о попытке судебной реформы князя. В результате завершающая фраза «и живяше Володимиръ по строенью дедню и отню» оказалась в разительном противоречии со всеми предшествующими действиями князя, прямо отрицающими прежний языческий порядок.

Столь преждевременное подведение итогов деятельности Владимира объясняется не просчетом «краеведа», а отсутствием у него материала для рассказа о последующих восемнадцати годах жизни князя. Не было таких сведений и в текстах его предшественников, хотя именно здесь можно было бы ожидать цикл «печенежских» новелл, рассказывающих о построении городов и обороне южных рубежей от набегов. Поэтому после легенды о «белгородском киселе» и вплоть до рассказа о смерти Владимира всё пространство ПВЛ занято воистину «пустыми годами», изредка перемежающимися краткими заметками, почерпнутыми, скорее всего, из архива Десятинной церкви. В результате остается думать, что и сама смерть Владимира «на Берестовом», послужившая «краеведу» основанием для обширного панегирика киевскому князю [Ип., 115–118] (сокращенного в Лавренть-евском списке ПВЛ), перекликающегося по содержанию и стилю с «похвалой Ольге» [Ип., 55–56], открывала собой отдельное повествование о Ярославе и его борьбе со Святополком, став завязкой очередного сюжета.

Последнее кажется тем более вероятным, что Ярослав появляется в тексте ПВЛ как deus ex machina, пусть даже и упомянутый в «распределении столов» в конце ст. 6496 г. Описание ситуации 6522/1014 г., что «Ярославу сушу въ Новегороде, и оурокомъ дающю 2000 гривенъ от года до года Кыеву, а тысячю Новегороде гривенъ раздаваху, и тако даху вси посаднице новьгородьстии, а Ярослав поча сего не даяти Кыеву отцю своему» [Ип., 114–115], оставляет читателя в неведении, по какой причине Ярослав отказался от ежегодных выплат Киеву после 25 лет княжения в Новгороде (если следовать ст. 6496/988 г.). Впрочем, еще более загадочно, что он делал в эти годы. Если учесть, что общая сумма лет его княжения равна 40 годам, а умер он 76 лет в 1054 г., то получается, что на княжеский престол Ярослав вступил в 1014/1015 г. в возрасте 36 лет, о содержании которых никто ровным счетом ничего не знал уже в конце XI в. (или еще позднее?), когда работал «краевед-киевлянин».

Отсюда можно заключить, во-первых, что в его руках был текст, рассказывающий о событиях, последовавших за смертью Владимира, центральной фигурой которых был Ярослав и предпринятые им шаги к овладению киевским престолом, а, во-вторых, этот текст был или дефектным, или вся его предшествующая часть по каким-то причинам была отброшена переработчиком. Последнее можно понять из настойчивых указаний на родственные отношения между Владимиром и Ярославом уже в ст. 6522/1014 г., когда отказ давать «урок» Киеву сопровождается пояснением «отцю своему», а приказ Владимира «мосты мостить» — пояснением «хотяше бо ити на Ярослава, на сына своего» [Ип., 115].

Трудно сказать, что своего внес «краевед», приступая к описанию борьбы Ярослава со Святополком, поскольку он заранее готовил к ней своего читателя, начав с рассказа о борьбе Яро-полка с Олегом, где впервые появляется «расстриженная грекиня», становящаяся после гибели Ярополка матерью Святопол-ка, обреченного по замыслу автора нести в себе «корень зол». Поскольку вся эта расстановка и предопределенность действующих лиц оказывается подчинена, в конечном счете, сюжетной схеме «Сказания о Борисе и Глебе», можно думать, что весь рассказ о смерти и похоронах Владимира принадлежит нашему автору, в том числе версия о нахождении Святополка в Киеве («и бе бо Святополкъ в Кыеве»), противоречащая «Чтению о Борисе и Глебе» Нестера/Нестора, и последующая «рокировка», сделавшая Святополка противником Ярослава. Об этом говорит летописная «Повесть об убиении Бориса и Глеба», являющаяся сокращенной переработкой текста «Сказание и страсть и похвала святюю мученикоу Бориса и Глеба» (далее — «Сказание о Борисе и Глебе»)[79], которая разорвала его текст, продолжающийся с повтора, что по вокняжении в Киеве Святополк «созвавъ люди и нача даяти овемь корьзна, а другимъ кунами» [Ип., 127], как то нашло свое отражение в начальных строках «Повести об убиении…»: «седе в Кыеве по отци своемь, и созва кыяны, и нача имение имь даяти» [Ип., 118].

Указание на Святополка, захватившего Киев, в качестве противника Ярослава (в соответствии со «Сказанием о Борисе и Глебе») с неизбежностью ставит вопрос о времени сложения и переработки всего этого комплекса сведений о событиях 1015–1019 гг., поскольку современник этих событий, оставивший их описание, Титмар, епископ Мерзебурга, сообщает, что к моменту смерти Владимира «его королевство» было разделено между двумя сыновьями, в то время как третий, Святополк, был заключен вместе с женой, дочерью Болеслава I, в темницу, из которой сумел освободиться только некоторое время спустя после смерти отца и тотчас же бежал к своему тестю в Польшу[80]. Факт этот чрезвычайно важен, поскольку объясняет, почему Святополк не принимал и не мог принимать участие в событиях, имевших место по смерти Владимира, вплоть до того момента, когда в результате поражения Ярослава на Волыни в 1018 г. Болеслав вернул его на несколько месяцев снова в Киев[81], о чем сообщает и ПВЛ [Ип., 130–131].