Но когда Владимир «окова раце»? Согласно ПВЛ, это произошло после перенесения мощей князей-мучеников в новый храм, а согласно «Сказанию… Бориса и Глеба» — еще в 6610/1102 г.[108], что, похоже, является поздним вымыслом «во славу Мономаха».

Примечательно здесь и полное равнодушие, с которым тот же автор ПВЛ дополнил свой рассказ о торжествах двумя заметками, даже не попытавшись поставить их в связь друг с другом, — о затмении солнца, происходившем 23 июля 1115 г.[109], что позволило ему в последний раз пройтись по адресу «невегласов», и о последовавшей неделю спустя смерти Олега Святославича, к которому, как я уже заметил, он не испытывал никакой симпатии, как видно, по причине дружбы того с половцами.

Мне представляется, что на счет «краеведа» можно было бы отнести еще два или три рассказа: под 6624/1116 г. — о походе Владимира Мономаха на Глеба Всеславича минского; под 6631/1123 г. — о гибели Ярослава Святополчича, пришедшего «с угры и с ляхы и с чехы» под Владимир Волынский; под 6634/1126 г. — о смерти Владимира Мономаха и вокняжении в Киеве Мстислава Владимировича. В пользу этого свидетельствуют присущие ему стилистические обороты (напр., что над телом Владимира «певше обычныя песни», или размышления по поводу промысла Божьего в связи со смертью Ярослава Свято-полковича [Ип., 287–288]), однако утверждать этого не берусь.

Заканчивается ли на этом работа «краеведа-киевлянина», которому, как можно было убедиться, принадлежит основной массив текста ПВЛ, созданный им (или переработанный) в первой трети XII в.? Косвенным подтверждением последнему может служить большое количество мелких заметок под 6624/1116–6630/1123 гг., вводные синтагмы которых («в се же лето», «того же лета» и пр.) совпадают с дополнениями нашего автора. Всё это свидетельствует о несостоятельности гипотезы А. А. Шахматова о «галицкой летописи попа Василия» (он же «редактор Мстислава» Б. А. Рыбакова, он же «новгородец Василий» М. Х. Алешковского), «которая стала одним из источников Сильвестровской редакции ПВЛ»[110], а вместе с тем о «третьей редакции ПВЛ», основанной на ст. 6606/1096 г., и снимает искусственное ограничение текста ПВЛ рамками 1118–1119 гг. Последнее тем более правомочно, что сравнение последующих «погодных» статей Лаврентьевского и Ипатьевского списков показывают безусловное тождество их архетипа, претерпевшего большие или меньшие сокращения текстов, во всяком случае, до конца 40-х или начала 50-х гг. XII в. А это, в свою очередь, ставит перед исследователями вопросы о первоначальном объеме сочинения, именуемого «Повестью временных лет», его авторах и редакторах, а, равным образом, и о времени его окончательного сложения, которое вполне может переместиться в конец XII или даже в первые годы XIII в., как то показал А. Г. Кузьмин[111].

Так кто же он, «краевед» — «ученик Феодосия», Нестер/Нестор или лицо, нам еще неизвестное? Мне представляется, что проведенный анализ текстов позволяет отождествить его не только с «учеником Феодосия», но и с Нестером/Нестором, объясняя разницу в стиле и в изложении фактов между текстами ПВЛ, «Чтением о Борисе и Глебе» и «Житием Феодосия» в разных списках конъюнктурной и стилистической правкой последующих лет. Более того, выйти из заколдованного круга противоречий можно, лишь предположив, что за свою жизнь Нестер/Нестор, удовлетворяя заказчиков, создал несколько списков/редакций как «Жития Феодосия» (из которых самый ранний вариант был написан до перенесения мощей подвижника и сохранился в составе Успенского сборника[112], а поздний вошел в состав Патерика Киево-Печерского монастыря), так, по-видимому, и «летописца». Последний в своем первоначальном виде, скорее всего, состоял из кратких записей событий жизни самого монастыря, которые стали основанием для последующих дополнений и новелл о том же событии, что создает впечатление дублирования некоторых известий, когда после указания на факт следует развернутый рассказ об этом же событии.

Подтверждение такому объяснению можно найти в ст. 6599/1091 г., рассказывающей об обстоятельствах перенесения мощей Феодосия, при сравнении ее с соответствующим текстом «Жития Феодосия» по Патерику Киево-Печерского монастыря и текстом Воскресенской летописи, которая сохранила упоминание автора, что он «летописание се въ то время писахъ», отсутствующее как в ПВЛ, так и в «Житии…». Наличие данной синтагмы, органически входящей в контекст статьи

Воскресенской летописи, свидетельствует о ее выпадении из текста ПВЛ ранних списков, правленных, может быть, по «Житию Феодосия», в тексте которого она просто не могла существовать, поскольку обусловлена именно «летописанием сим», не имеющим никакого отношения к «Житию…». Другими словами, перед нами свидетельство одновременного существования разных редакций одного и того же текста, принадлежащих руке одного автора. Что же касается самого «летописания», то в данном случае Нестер/Нестор мог говорить только о его первом сокращенном варианте, т. е. летописи Киево-Печерского монастыря, как это считал Д. И. Абрамович[113], но никак не ПВЛ, сложение которой теперь следует вынести за пределы жизни этого печерского инока.

К такому заключению приводит тождество позиций «краеведа» и автора «Чтений…» в отношении того, что Русская земля не знала проповеди апостолов, получив «благовествование» через «словен» и «русов» от апостола Павла, что, в свою очередь, свидетельствует о завершении работы данного автора ранее появления в ПВЛ легенды о «хождении апостола Андрея».

В числе загадок, с которыми сталкивается исследователь текста ПВЛ, на первом месте стоит лексема «варяги», ставшая, по меткому замечанию одного историка, «кошмаром начальной русской истории». Действительно, трудно назвать сочинение, посвященное древней Руси, в котором не упоминались бы «варяги» и не предпринимались попытки так или иначе их истолковать, чтобы найти им место в историческом процессе сложения древнерусского государства и среди известных нам народов Европы. История этих попыток со стороны «норманистов» и «антинорманистов» достаточно подробно освещена в многочисленных историографических обзорах, охватывающих почти трехвековой период развития отечественной науки, из которых следует отметить работы В. А. Мошина[114], И. П. Шасколького[115], В. Б. Вилинбахова[116] и А. А. Хлевова[117]. К ним следует добавить специальные исследования последнего полувека — Х. Ловмянского[118], Г. С. Лебедева[119] и выгодно отличающиеся своей обстоятельностью работы А. Г. Кузьмина, посвященные выяснению варяжского этноса и занимаемого им места на географической карте Европы[120], и уже упомянутого В. Б. Вилинбахова[121].

Первое упоминание «варягов» в недатированной части ПВЛ находится в составе обширной вставки географического характера, расширяющей сведения о странах, почерпнутые из греческого источника, за счет выведения на сцену народов, населяющих Восточную и Северную Европу, «часть Афетову», где «ляхове же и пруси и чюдь приседать к морю Варяскому; по сему же морю седять варязи: семо — к востоку, до предела Симова; по тому же морю седять къ западу до земли Агляньски и до Волошьскые. Афетово же колено и то варязи: свеи, урмане, готе, русь, агляне, галичане, волхове, римляне, немце, корлязи, венедици, фрягове и прочии» [Ип.,4].