С.Г.Кропоткина не только полностью разделяла идеи своего покойного мужа, но и лучше

кого-либо знала о них, наблюдая их эволюцию на протяжении долгой совместной жизни.

Подобно многим другим, она видела в личности П.А.Кропоткина не только анархиста и

даже не преимущественно анархиста, а широко мыслящего исследователя, философа,

естествоиспытателя, у которого анархистами был взят (и препарирован под

специфическим углом зрения) только определенный круг идей.

Подобно большинству революционеров, в массе своей анархисты были людьми

невысокой культуры; эрудиция и просто образованность встречались среди них не часто,

что признавали и они сами. В этом плане весьма поучительно сравнить нападки

Атабекяна на С.Г.Кропоткину и ее научное окружение с тем, как он - в силу

неспособности понять и оценить - отрицает научные заслуги самого Кропоткина, обвиняя,

например, Н.К.Лебедева в их “преувеличении”, в результате чего тот, якобы, “делает из

Кропоткина смешную фигуру”<12>. Столь же предвзяты были и нападки его соратников

на руководство Кропоткинского Комитета и Музея, не скрывавших неприязнь и прямую

враждебность к интеллигенции, в чем анархисты из рабочих полностью сходились с

большевиками.

Опровергать эти нападки не имеет смысла, как и вспоминать общеизвестные заслуги

П.А.Кропоткина перед мировой наукой в познании Земли и происходящих на ней

процессов, в истории общественной и философской мысли, в разработке вопросов

политической экономии. Гарантом высокой оценки его научного наследия может служить

состав инициативной группы, собравшейся, как я уже писал, в Петрограде 01.06.21 г. и

представлявшей цвет тогдашней русской науки. По мысли С.Г.Кропоткиной, музей,

организованный и курируемый таким Комитетом, должен был не столько

“пропагандировать идеи” революционера, сколько способствовать сохранению и

изучению его научного и литературного наследия, будучи одновременно музеем истории

революционного движения в России. Только такая постановка вопроса могла вызвать к

28

жизни новый культурный центр и сохранить его в условиях жесточайшего

административного и идеологического пресса, направленного в те годы на “введение

единомыслия в России”. Интересы дела требовали полного отказа от какой-либо

политической окраски как Музея, так и Комитета. Это хорошо показали зарубежные

Комитеты, созданные по инициативе русского, но состоявшие отнюдь не из анархистов

только, а из представителей самых различных партий и общественных организаций, для

которых анархизм Кропоткина был не самой существенной его заслугой перед

человечеством.

С таких позиций конфликт между А.М.Атабекяном и С.Г.Кропоткиной,

обозначившийся весной 1921 г., оказывался конфликтом не между вдовой общественного

деятеля и анархистами, пытавшимися использовать авторитет покойного в своих

интересах и целях, а между анархистами и самим П.А.Кропоткиным, который тот должен

был почувствовать сразу же по приезде в Россию в июне 1917 г. И этот конфликт,

учитывая все, что нам известно о характере, жизни, поступках, мыслях П.А.Кропоткина, в

условиях революции и гражданской войны, в условиях “красного террора” и

анархического “беспредела” должен был день ото дня углубляться. Вероятно, когда будут

подняты документы, представляющие жизнь семьи Кропоткиных в России с 1917 по 1921

г., нам откроется трагическая страница существования человека, обреченного на закате

дней наблюдать чудовищное искажение идей, которым он отдал предшествующую жизнь,

при полном бессилии что-либо изменить.<13>

Насколько оправдано столь далеко идущее утверждение? Но вот факты. Всем известно,

что вскоре по возвращении в Россию П.А.Кропоткин полностью отошел от общественной

деятельности, прямо отказываясь принимать в ней участие. Всю свою жизнь он оставался

теоретиком, а не практиком революции, наблюдая ее издалека, “в мирах и веках”. Он не

слышал взрывов бомб, грохота выстрелов, криков умирающих людей, гибели культурных

ценностей и зловещего пламени варварства, которое разом охватывает и сжигает до тла

все, что создавалось на протяжении многих столетий… Кропоткин предпочитал говорить

и писать о счастливом будущем, сам жил душою в этом будущем, отмечал в окружающих

людях только лучшие их черты, которые готов был распространить и на всех остальных,

намеренно не замечая ничего отрицательного. Поэтому столкновение с

действительностью, с “русским бунтом”, с бандитизмом и жестокостью тех самых

анархистов, которые полагали его своим идейным вождем и духовным наставником,

должно было вызывать в этом невиннейшем человеке, неспособным зарезать даже курицу

к обеду, жесточайшие нравственные муки. Что он мог предпринять? Уехать назад?

Корабли были сожжены, его никто бы не выпустил, да и куда он мог теперь уехать, чтобы

признаться в ошибочности всего, чему поклонялся сам и учил других?

Единственно, что Кропоткину оставалось - уйти целиком в частную жизнь, надеяться

на кооператоров и кооперативное движение и писать об этике.

Последнее тоже не случайно.

В газете “Почин”, издававшейся в Москве все тем же А.М.Атабекяном, в феврале 1922

г. опубликовано письмо к нему Кропоткина от 02.05.20 г., в котором последний объясняет

свое состояние и причины, побудившие его взяться за труд, до сих пор вызывающий

удивление своей кажущейся неуместностью:

“…Я взялся за Этику, потому что считаю эту работу безусловно необходимой. Я знаю,

что не книги создают направления, а наоборот. Но я знаю также, что для выработки

направлений необходима поддержка книг, выражающих основные мысли в обширно

разработанной форме. И чтобы положить начало нравственности, свободной от религии и

более высокой, чем религиозная, ждущая награды “на том свете”, - необходима помощь

хорошо разработанных книг. В такой разработке теперь, когда люди бьются между Ницше

и Кантом (в действительности, нравственность Канта была религиозная нравственность,

сколько она ни прикрывалась “философией”), т.е. между Ницше и христианством, -

надобность чувствуется неотложная. Замечательно (я узнал это недавно), что Бакунин,

29

когда, после поражения Коммуны, он удалился в Локарно, почувствовал точно так же эту

необходимость выработки новой Этики. Кто-нибудь непременно это сделает. Но надо

подготовить почву, и раз мой ум влечет меня и в этой области искать новых путей, надо

это сделать: хоть наметить пути…”<14>.

П.А.Кропоткин никогда не был “бунтовщиком”, каким хотел казаться. Он был

человеком восторженным, с гипертрофированным чувством справедливости, которое и

толкнуло его “в революцию”, как Н.А.Морозова и многих других молодых людей,

оказавшихся из-за этого навсегда потерянными для мировой науки и отечественной

культуры. Осознать это он смог, по-видимому, только в последние годы жизни, когда его

идеалы вдребезги разбились о действительность и перед неутомимым тружеником мысли

встал в очередной раз вопрос - что и для чего делать? Собственно говоря, это был третий

этап в эволюции самого Кропоткина, полностью отвечающий такому же этапу эволюции

самой анархической идеи, о чем было сказано выше. Сам Кропоткин не был

бунтовщиком, но он принимал бунт, как порыв к освобождению, и в юности видел для

себя неизбежность примкнуть к восставшим или застрелиться, если бы его послали их

усмирять. К счастью, этого не произошло<15>. И вся последующая деятельность

Кропоткина до возвращения в Россию из эмиграции проходила под знаком второго этапа

развития анархического мировоззрения - анализа “несправедливости” и “несвободы” с

установлением принципов “справедливости” в будущем, свободном от всякого насилия