Ну, ладно. В общем, все было отлично, как и каждый вечер до этого. Немецкие слушатели, все, как на подбор, молодежь, всегда были самыми лучшими; они излучали неподдельное внимание, полные желания разобраться в прошлом. Именно с ними он чувствовал себя лучше всего, потому что американские и английские аудитории не ощущали своей причастности к предмету разговора, достаточно спокойно слушая его рассказы. Выступать по-немецки тоже было совсем иное - слова свободно и естественно приходили ему на ум, он не искал формы глаголов (и еще «извлечь» и «вытащить»; вы, кстати, раздобыли для меня вырезки, Сидней?)

Он заставил себя вернуться в аудиторию.

- Поначалу мной руководило только чувство мес­ти, - сказал он, обращаясь к внимательно слушающему его молодому человеку во втором ряду. - Месть за гибель моих родителей и сестер, месть за проведенные мною годы в концлагере, - теперь он обращался к дальним рядам, - месть за всех погибших, за все эти годы. Какой был смысл в моем существовании, если не посвятить его мести? - Он помедлил. - Еще в одном композиторе Вена явно не нуждалась.

Среди собравшихся пронесся привычный смешок; улыбнувшись вместе со всеми, он избрал для себя объ­ектом внимания молодого человека с густыми каштано­выми волосами в дальнем ряду справа (он несколько смахивал на Барри Кохлера). - Но недостаток чувства мести, - обратился он к нему, видя перед собой Барри и стараясь не думать о нем, - во-первых, в том, что его никогда невозможно удовлетворить в полной мере, - он перевел взгляд от молодого человека, похожего на Бар­ри, на всю аудиторию, - и, во-вторых, если даже это удастся, много ли будет пользы? - Он покачал головой. - Нет. Поэтому теперь мне и нужно что-то, более стоящее, чем месть, и столь же трудно достижимое. - Он обращался к молодому человеку во втором ряду. - Я хотел воздаяния памяти. - Он говорил со всеми. - Воздаяния памяти. Этого было трудно добиться, потому что жизнь продолжает течь себе и каждый год приносит нам новые страдания - Вьетнам, активность террори­стов на Ближнем Востоке и в Ирландии, покушения и убийства - (девяносто четыре шестидесятипятилетних человека?) - и каждый год, - заставил он себя вернуть­ся к теме, - воплощение предельного ужаса. Катастро­фа отступает все дальше и дальше, с каждым годом становясь все менее страшной. Но философы предупреж­дали нас: если забудем прошлое, мы обречены на повто­рение его. Вот почему так важно было захватить Эйхмана и Менгеле, что... - услышав, что было сказано, он несколько смешался. - То есть, Штангля, - попра­вился он. - Простите, меня увела в сторону какая-то другая мысль.

Они вежливо посмеялись, но ему стало как-то не по себе: здание, которое он возводил, дало трещины; он должен восстановить его, вернуть прежнюю атмосферу.

- Вот почему было так важно захватить Эйхмана и Штангля - не только для того, чтобы осудить их, но чтобы и напомнить всему миру и особенно вам, которые еще не родились, когда все это творилось, что человек, ничем по внешнему виду не отличающийся от всех прочих, такой же, как я и вы, при определенных обстоя­тельствах может совершать самые варварские и бесчело­вечные преступления. Чтобы вы, - он показал на кого- то в зале, - и вы... и вы. Вы... и вы... позаботились о том, чтобы никогда больше не возникли такие обстоя­тельства.

Все. Конец. Он склонил голову; его захлестнули ап­лодисменты и он сошел с кафедры, осторожно придер­живаясь за его круглый бортик. Переждав, чтобы пере­вести дыхание, он, повернувшись лицом к аплодировав­шим, дождался, пока восстановится тишина.

- Благодарю вас, - сказал он. - Если есть вопросы, я постараюсь ответить на все из них. - Обведя взглядом аудиторию, он кивнул одному из слушателей.

Траунштейнер, склонившись к рулю, вцепился в него обеими руками и, до предела выдавливая газ, стреми­тельно настигал седовласого человека, шагавшего по обочине дороги. Когда в спину тому ударил свет фар, пешеход обернулся, поднял перед глазами сложенный журнал, чтобы защититься от слепящего потока света и сделал шаг назад. Бампер машины вскинул его в воздух и отшвырнул в сторону. Подавив улыбку, Траунштейнер резко развернул машину обратно, едва не упустив из виду бело-синий знак разворота. То и дело нажимая на тормоз и сбрасывая скорость, он повернул налево, на широкую трассу с надписью «Эйсберг-14 км».

- В основном, на пожертвования, - сказал Либер­ман, - от евреев и от всех прочих, рассеянных по миру. А так же за счет доходов от моих книг и подобных выступлений. - Он показал рукой на задний ряд. Оттуда поднялась молодая женщина, пухлая и розовощекая; она стала спрашивать о деле Фриды Малони.

- Я могу понять, - сказала молодая женщина, - как важно привлечь к суду тех, кто занимал ключевые позиции, кто отдавал приказы. Но не местью ли вы руководствовались в деле Фриды Малони, рядовой надзирательницы, которую привлекли к ответственности после того, как она столько лет была американской гражданкой? Что бы она ни делала во время войны, не компенсировано ли это ее последующей жизнью? Она приносила большую пользу и была достойным челове­ком. Она учила детей и так далее. - Молодая женщина села.

Кивнув, он помолчал несколько секунд, задумчиво разглаживая усы, словно ему никогда раньше не задава­ли подобных вопросов. Затем он сказал:

- Из ваших слов я понимаю, что вас беспокоит судь­ба женщины, которая была хорошей воспитательницей, содержала приют для бездомных детей, отлично вела дом, любила собак и вообще всего добивалась своими силами - словом, самостоятельная женщина; и вот эта «рядовая надзирательница концлагеря», представ перед судом, выслушает несправедливое обвинение в массовых убийствах, пусть даже на ней и лежит какая-то доля вины. Но вот что я вас спрошу: беспокоила ли бы вас такая возможность, если бы Фрида Алтшул Малони не была бы найдена и выдана? Не думаю. Так считает и ваше правительство.

Он обвел взглядом зал, в котором взметнулся лес рук, среди которых была и рука молодого человека, напоми­навшего Барри. Он отвел от него глаза (не сейчас, Барри, я занят) и поднял светловолосого юношу в самом центре зала. (Всего их девяносто четыре, - продолжал настаивать в телефоне голос Барри, - и все они шести­десятипятилетние гражданские служащие. Как вам это нравится?)

Он услышал еще один вопрос.

- Но Фрида Малони еще даже не осуждена, - обра­щался к нему молодой блондин. - Так ли уж заинтере­совано наше правительство в преследовании нацистских преступников? Заинтересовано ли в этом сегодня вообще любое правительство в мире, даже Израиль? Не упал ли интерес к этой теме и не в этом ли причина того, что вам не удалось заново открыть свой Информационный Центр?

Зачем только он поднимал этого умника?

- Во-первых, - сказал он, - в данный момент Центр размещается в небольшой квартире, но по-прежнему действует. Работают люди, приходит корреспон­денция, исходят указания. Как я говорил раньше, нас поддерживают отдельные жертвователи и мы никоим образом не зависим ни от какого правительства. Во-вто­рых, это правда, что и немецкие и австрийские проку­роры больше не проявляют... то чувство ответственно­сти, которое было свойственно им раньше, но хотя Из­раиль сталкивается со множеством сложных проблем, желание добиться справедливости не покинуло его. У меня есть сведения из компетентного источника, что обвинение Фриде Малони будет зачитано в январе или феврале, после чего вскоре состоится суд. Найдены и свидетели, что было нелегко, и в этом Центр сыграл свою роль. - Он посмотрел на вскинутые руки, на окружающие его чистые молодые лица - и внезапно понял, что ему нужно. Да это же золотые копи, Господи! Прямо перед ним.

Здесь, в этой элегантной раковине, собралось почти пятьсот едва ли не самых умных молодых людей Герма­нии, лучшие из их поколения, а он пытается все решить в одиночку, старый дурак с усталыми мозгами. Боже милостивый!