А что, если их больше, чем двое? Если их, скажем, трое?

Понимаешь? Тебя явно заносит. Почему бы тебе сразу не представить четверню, раз уж ты так решил?

Вдова в Триттау положила глаз на Клауса и стала делать ему пикантные намеки. В ее-то шестьдесят? Может быть. Но, скорее всего, она помоложе. Сорок один? Сорок два?

В Уорчестере он обратился с просьбой к своей хозяйке, миссис Лейбовитц, может ли он позволить себе заказать международный разговор.

- Конечно, я оплачу его.

- Мистер Либерман, будьте любезны! Чувствуйте себя у нас как дома; это ваш телефон!

Он не стал спорить. На его часах было четверть шестого. То есть четверть двенадцатого в Европе.

Оператор сообщила, что номер Клауса не отвечает. Либерман попросил ее повторить вызов через полчаса и повесил трубку; подумав минуту, он снова снял ее. Перелистав странички своей адресной книги, он дал номера Габриеля Пивовара в Стокгольме и Эйба Гольдшмидта в Оденсе.

Связь с ними состоялась как раз, когда он сидел за обедом с четырьмя Лейбовитцами и пятью гостями. Извинившись, он уединился в библиотеке.

Гольдшмидт. Они перешли на немецкий.

- В чем дело? Надо еще кого-то проверить?

- Нет, речь идет о тех же двоих. Есть у них сыновья примерно тринадцати лет?

- У того, что в Брамминге, есть. Хорв. У Оккинга в Копенгагене было две дочери примерно такого же возраста.

- Сколько лет вдове Хорва?

- Молодая. Я был прямо удивлен. Дай-ка припомнить. Чуть моложе Натали. Лет сорока двух, я бы сказал.

- Ты видел мальчика?

- Он был в школе. Мне надо было поговорить с ним?

- Нет, я просто хотел узнать, как он выглядит.

- Тощий мальчишка. На пианино стоит его фотокарточка, на которой он играет на скрипке. Я что-то сказал о нем, а она ответила, что снимок старый, на нем ему всего девять лет. Теперь ему около четырнадцати.

- Темные волосы, голубые глаза, острый нос?

- Как я могу все это помнить? Да, темные волосы. О глазах сказать ничего не могу; снимок был черно-белый. Худой мальчишка с темными волосами играет на скрипке. Я думаю, ты наконец удовлетворен.

- Думаю, что да. Спасибо тебе, Эйб. Спокойной ночи.

Едва он повесил трубку, как телефон тут же зазвонил снова.

Пивовар. Говорить они стали на идише.

- У тех двух человек, которых ты проверял... были ли у них сыновья примерно четырнадцати лет?

- У Андерса Рунстена - да. Но не у Перссона.

- Ты видел его?

- Сына Рунстена? Он рисовал на меня карикатуры, пока я ждал его мать. Я еще шутил с ним, что буду выставлять его в своем магазине.

- Как он выглядит?

- Бледный, худой, с темными волосами и острым носом.

- С голубыми глазами?

- Со светло-голубыми.

- А матери сорок с небольшим?

- Я тебе говорил об этом?

- Нет.

- Так откуда ты знаешь?

- Пока я не могу разговаривать. Меня ждут люди. Спокойной ночи, Габриель. Всего доброго.

Телефон тут же снова звякнул, и оператор сообщила, что номер Клауса все не отвечает. Либерман сказал, что повторит звонок попозже.

Он вернулся в столовую, чувствуя легкое головокружение и полную пустоту в черепе, словно сам он где-то еще (в Освенциме?), а здесь в Уорчестере присутствуют только его одежда, кожа и волосы.

Он задавал обычные вопросы, отвечал на такие же и рассказывал привычные истории; старательно ел, чтобы не расстраивать заботливую Долли Лейбовитц.

На лекцию они отправились в двух машинах. Он прочел ее, ответил на вопросы, подписал несколько книг.

По возвращении домой он еще раз пытался связаться с Клаусом.

- Там пять часов ночи, - напомнила ему оператор.

- Знаю, - сказал он.

Клаус тут же ответил, сонный и растерянный.

- Что? Да? Добрый вечер? Где вы?

- В Америке, в Массачусетсе. Сколько лет было той вдове в Триттау?

- Что?

- Сколько лет было той вдове в Триттау? Фрау Шрейбер.

- Господи! Да не знаю, трудно сказать, столько на ней было косметики. Хотя куда моложе его. Под сорок или сорок с небольшим.

- С сыном примерно четырнадцати лет?

- Примерно так. Встретил он меня недружелюбно, но сердиться на него было просто нельзя; она отослала его к сестре, чтобы мы могли поговорить «с глазу на глаз».

- Опишите его.

На несколько секунд наступило молчание.

- Худой, ростом мне примерно по подбородок, голубые глаза, темно-каштановые волосы, острый нос. Бледный. А что случилось?

Палец Либермана лежал на квадратной кнопке номеронабирателя. Круглая смотрелась бы лучше, подумал он. В острых углах есть какая-то бессмыслица.

- Герр Либерман?

- Нет, наши поиски были не впустую, - сказал он. - Я нашел связующее звено.

- Господи! В чем же оно?

Набрав в грудь воздуха, он медленно выпустил его.

- У всех них один и тот же сын.

- Один и тот же... что?

- Сын! Один и тот же сын! Точно такой же мальчишка! Я видел его здесь и в Гладбеке; вы видели его там. Кроме того, он в Гетеборге, в Швеции, и в Брамминге, в Дании. Точно тот же самый мальчишка! Он или играет на каком-то музыкальном инструменте, или рисует. Его матери неизменно сорок один - сорок два года. Пять разных матерей и вроде пять разных сыновей, но во всех этих местах один и тот же сын.

- Я... я не понимаю.

- Как и я! Но это звено хоть что-то объясняет, так? И оно полно сумасшествия не больше, чем то, с чего мы начали! Пять мальчишек, один к одному!

- Герр Либерман... я предполагаю, что их может быть и шесть. Фрау Раушенберг во Фрейбурге тоже сорок один или сорок два года. И у нее сынишка. Я не видел его и не спрашивал о возрасте - мне в голову не пришло, что это может оказаться важным - но она как-то упомянула, что, может быть, он тоже будет учиться в Гейдельберге, но изучать не право, а журналистику.

- Шесть, - сказал Либерман.

Между ними возникло напряженное молчание, которое все длилось.

- Из девяноста четырех?

- Шесть - это уже невозможно, - сказал Либерман. - Так почему бы и нет? Но если бы даже то и было возможно, чего быть не может, с какой стати они решили убивать их отцов? Честно говоря, мне бы хотелось сегодня пойти спать и проснуться в Вене в тот вечер, когда все еще не началось. Вам известно, что было основным интересом Менгеле в Освенциме? Близнецы. Он убил тысячи их, «изучая», каким образом можно создать первостатейного арийца. Можете ли вы сделать мне одолжение?

- Конечно.

- Поезжайте еще раз во Фрейбург и гляньте там на мальчика: убедитесь, что он точно такой же, как в Триттау. А потом скажете мне, окончательно ли я рехнулся или нет.

- Сегодня же отправляюсь. Куда мне звонить вам?

- Я сам вам позвоню. Спокойной ночи, Клаус.

- С добрым утром. То есть спокойной ночи.

Либерман положил трубку.

- Мистер Либерман? - из дверей ему улыбалась Долли Лейбовитц. - Не хотите ли посмотреть новости вместе с нами? И чего-нибудь вкусненького? Пирожное или фруктов?

Молоко у Ханны высохло, и Дана плакала, так что было понятно, отчего Ханна вне себя. Ей можно было посочувствовать. Но какой был смысл в том, чтобы менять имя Даны? Ханна продолжала настаивать.

- И не спорь со мной, - сказала она. - Отныне мы будем называть ее Фридой. Прекрасное имя для ребенка, и у меня снова появится молоко.

- Это не имеет никакого смысла, Ханна, - терпеливо сказал он, пробираясь рядом с ней по снегу. - Одно не имеет ничего общего с другим.

- Ее имя Фрида, - сказала Ханна. - Мы поменяем его в законном порядке.

В снегу у нее под ногами открылся глубокий провал и она соскользнула в него с плачущей Даной на руках. О, Господи! Перед глазами у него плыла нетронутая белизна снега, и он лежал в темноте на своей кровати, вытянувшись на спине. Уорчестер. Лейбовитцы. Шесть мальчиков. Дана выросла. Ханна умерла.

Ну и сон. Откуда он к нему явился? И к тому же Фрида! И Ханна с Даной, падающие в провал...