— Славный нынче виноград уродился, — замечает дядюшка Нели, потягиваясь.

На востоке за горами занимается заря.

— Мария спит еще, надо бы ее разбудить, она с вечера просила, — вспоминает тетушка Пина, прибирая раскиданные возле дома ящики.

— Ох, до чего ж хорошо поспать! — говорит спросонок их дочь Мария. — Куда в такую рань — звезды вон еще не погасли.

Снаружи разливается запах лаванды, из листвы олив доносится птичье пение. По склону холма тянутся темно-зеленые лозы. Веет легкий ветерок, будто слетевший со звезд, а на комья земли то и дело впрыгивают кузнечики.

— Начнем с мускатного, что под вишней растет.

Люди работают, а земля тем временем мчится навстречу солнцу.

— Вот и день настал, — говорит Мария, — перекусим?

Лучи позолотили черный хлеб, сочные грозди винограда тяжело свисают к земле, среди резных листьев блестят глаза. Вдали раздаются голоса:

— А что, хорошее будет сусло в этом году!

— Идите, идите к нам, дядюшка Арриго! А, так вы и Пьетро вашего с собой привели? Вот и хорошо! Работы всем хватит!

Нас четверо. Мы оттуда, с реки. И я, Пьетро, с ними.

— Иди сюда, — говорят мне.

И мы идем, оставляя следы башмаков на свежей земле, ведем за собой двух черных мулов, нагруженных большими ящиками; мулы раздувают ноздри, принюхиваются к полевым запахам. Мария, глядя на меня, надкусывает виноградину, и губы ее делаются влажными. Мелкие ягоды катятся на землю и блестят, словно искорки. Руки так и мелькают в зарослях лозы; день на винограднике тянется долго.

— Споем? — предлагает Мария.

— Самое время прочистить глотку, — откликается кто-то.

В воздухе гудят пчелы. Из ящика, когда туда ссыпают виноград, вылетает целый рой. Руки липкие, по спине струится пот, среди жухлых опавших листьев извиваются змеи. Над холмом раскинулось подернутое пыльной пеленой небо.

— Воды бы надо принести.

— Сейчас схожу к колодцу, — говорю я.

— Давай, Пьетро!

Я рад, что можно передохнуть, и поспешно вскакиваю. Иду в тени тонких олив и низкорослых, будто оцепеневших церсиков. Мария втихомолку следует за мной. Из-за фигового дерева меня окликает нежный голосок:

— Эй, Пьетро!

Я останавливаюсь.

— Это ты, Мария?

— Я с тобой. Хочу напиться, а то голову так напекло.

Мы идем по полю; под ногами поскрипывают стебли пшеницы.

— А вон и колодец. Как здорово!

— Спускай ведро! — говорит Мария. — Веревка отсырела. А правда, что ведро плачет, когда падает вниз? Меня иногда страх берет. Брата покойного вспоминаю. Его звали Симилио. Как услышу какой-нибудь шорох, особенно ночью, мне все чудится, что это он. Вот и сейчас будто он там, в воде, прозрачный такой, бледный, как в тот последний вечер перед смертью. Ему было двадцать.

— Брось, не думай об этом. Иди сюда, давай вместе заглянем в колодец!

— Ишь чего захотел!

Она улыбается. Рядом тянет к небу ветки тутовник. Муравьи длинной узкой вереницей, похожей на женский волос, стремительно исчезают в трещине ствола.

— Вон там внизу мы, видишь? — говорит Мария.

— А камни такие прохладные, влажные.

— Смотри, как мои волосы колышутся в воде. А у тебя глаза блестят и кажутся такими огромными… Красиво, правда?

— Ух, какая черная вода! И слова звучат так гулко, словно эхо.

Она швыряет в воду камень.

— Видал, какие волны? И лица наши, взгляни, искривились и теперь слились в одно…

— Слышишь, поет кто-то, даже сюда голос ветром доносит…

— Пьетро!

— У тебя щеки пылают, как огонь…

— А ты потрогай.

На обратном пути равнина снова обдает нас жаром, и солнце, ставшее голубым, словно небесный слиток, готово расплавить землю, которая продолжает свой вечно юный бег во вселенной.