Немудрено, что младенец Иисус заболел. А мать не могла к нему прийти — за ней следили норманны: всюду простиралась недремлющая рука короля. Иисуса взяла к себе Магдалина, мать Джуфы, которая жила за деревней, по ту сторону Салемских ворот, и из ее дома было видно, как зарождаются на небе тучи и, курясь, ползут в долину. Мальчик схватил малярию, которую приносят нам с равнины порывы ветра и комары.

— Это тоже ваш сын? — участливо спрашивали ее соседки. — Что с ним такое?

— Малярия, — отвечала опечаленная Магдалина, предпочитавшая выдавать Иисуса за племянника из страха, как бы не схватили его коварные солдаты, рыскавшие по всей округе.

Иисус, заботливо укутанный Магдалиной, сидел перед открытой дверью и глядел на пустынные Салемские ворота, над которыми сгущался вечерний туман. Его била лихорадка, потому что малярия, как блуждающий огонек, не может согреть ледяную пустыню.

— Иисусик мой, цветик мой, — подбадривала его Магдалина. — Сейчас многие ребята в деревне дрожат от холода. Уж такая это болезнь, малярия, никого не щадит — ни лягушку, ни лисицу, ни рыжего зайца. Никуда от нее не денешься.

И правда, даже птиц на оливах трясла лихорадка, всюду сеявшая смерть в дождливый ноябрь месяц.

А теперь оставим Иисуса и вернемся к Орланду и Ринальду.

— Вот вы, оказывается, где! — сказал им сарацин, которого послал на их поиски дядюшка Михаил Гавриил, башмачник.

— А где же нам быть? — удивился Орланд.

— У Иисуса малярия, будь она проклята! Его бьет лихорадка.

Поскакали они. Орланду, правда, хотелось еще разок взглянуть на апельсиновые деревья в садах, сверкающие золотистыми плодами, на звезды Медведицы, но Ринальд торопил его:

— Скорее! Некогда природой любоваться, больной Иисус ждет.

Мчатся они по изогнутому склону, мнут побеги каперсов, пробивающиеся среди камней.

— О Орланд, о Ринальд, — просят, узнавая их, старики, — спасите нас от злой малярии!

А что они могут? Разве мечами — Дурлинданой и Фусбертой — одолеешь такую напасть, как малярия? И все-таки кое-что придумали. Своими сверкающими щитами, что прошиты золотыми нитями, стали они посылать с Салемских ворот отраженные лучи заходящего солнца младенцу Иисусу и замерзшим старикам. От яркого света белели двери, сиял венец на голове Иисуса, вокруг разливалась благодать. Все были рады-радехоньки.

— Что это с солнцем? — удивлялись люди. — Не успело зайти — и опять всходит.

Но торопили рыцарей неотложные дела: пора им было мчаться в погоню за Ферраý и Сакрипантом.

— Еще увидимся, Иисус, — сказал на прощанье Орланд. — Сражайся с болезнью. — И они уехали.

Джуфа не покидал Иисуса, даже когда тот впадал в долгое забытье. Раз, чтобы развлечь младенца, который хоть и был желт, как осенний лист, но чувствовал себя лучше, Джуфа сказал гвоздю:

— Гвоздик, гвоздик, стань из железного золотым!

— Да ты что говоришь-то, дурачок? — сказала мать. — Совсем спятил!

Но гвоздь засверкал чистым золотом — вот какая божественная сила была у Джуфы!

— Ну тебя, — рассердилась матушка Магдалина. — Нашел время творить чудеса!

Но Джуфа чувствовал свое родство с миром. Увидев мух, которые, спасаясь от холодов, облепили потолочную балку, он сказал им:

— Станьте бабочками!

И те превратились в бабочек и полетели среди цветущих роз и фиалок, среди зеленой листвы.

— Может, хватит, болван? — бранила его Магдалина. — И зачем я только не размозжила тебе башку, как остальным твоим слабоумным братьям?

В Салемских воротах клубилась пыль, жалобно плакала крапива, грустили камни. Иисус радовался чудесам Джуфы.

Беззвучно пролетела летучая мышь, и Джуфа сказал ей:

— Стань воробьем!

Тут же стала она воробьем; запел воробей, зачирикал.

Чтобы развеселить младенца, создал Джуфа разные маленькие инструменты: свистульку, свирель с семью дырочками, скрипку с веревочками вместо струн. Слетелись послушать их любопытные птицы: дрозд, куропатка, ворон.

Иисус чувствовал себя лучше, отступила от него лихорадка, сама, видно, выдохлась. Захотелось и ему поиграть на этих инструментах, самому сотворить чудо. Но не было в нем силы Джуфы.

— Стань дроздом, — говорил он воробью, но тот во славу Бога Морокуна оставался воробьем. — Стань хлебом, — говорил он камню, и камень нехотя поворачивался, но хлебом не становился.

Матушка Магдалина выходила из себя.

— Иисусик, и ты туда же! Да оставьте вы жизнь в покое, не надо ничего переделывать в этом таинственном мире! Сама виновата — взяла чертяку в дом!

В довершение всего новость распространилась по деревне: шу-шу, тары-бары. Прослышали бедняки, одна женщина просит:

— Джуфа, у меня есть хлеб, только мало, сделай из одного хлеба два.

Джуфа раз — и готово.

У другой коза шелудивая, с кривыми рогами.

— Джуфа, видишь? У нее нет молока, наполни ей вымя.

И вымя наполнялось.

Пришли самые бедные.

Они пели примерно так: «Когда, Иисус, мы родились, нам не повезло: три дня не было солнца и четыре ночи не светила луна. Кто несчастным рождается, таким же и помирает. Кому не дано счастья, тому его не видать».

Что там говорить. Люди все шли и шли, дом Магдалины не мог вместить столько народу. Магдалина, от гнева вся красная — при ее-то черноте! — повторяла:

— Чтоб вы провалились! У самой в доме шаром покати. Нечего мне вам дать, кроме корки сухого хлеба с луком.

Звонил колокол — это подавала голос колокольня Святой Марии. По крышам сеял мелкий дождь. Магдалина угощала также печеными маслинами и водой из взбаламученного дождиком ручья. Иисус радовался при виде всех этих людей, играл на скрипке, которую смастерил Джуфа. Другие били в бубны, дули в свистульки и тоже радовались. Шелестел дождь, гремел гром вдали, холодало.

— Ох, до чего холодно! — приговаривал Чиччо Спичка.

— Ох, до чего холодно! — вторил старенький Анджело.

— Холоду с голодом не сдружно, — вздохнула Магдалина. И набросилась на Джуфу: — Джуфа, горе мое, пропади ты пропадом со своими чудесами! А Иисуса кто ими заразил — не ты? Ступай в лес по дрова! Живо, кому говорят, каин!

Был тристатрехтысячный год с того дня, как Бог создал мир, холод не убывал, он леденил оливы и камни. Джуфа примчался в лес, где заиндевевшие птицы не могли открыть смерзшийся клюв.

— И вам холодно? — спросил он.

Нарубил Джуфа топором терниев да репьев, наполнил мешок — и домой по белым тропкам, по долине без единого цветика. Люди, повстречав его, спрашивали:

— Чего несешь, Джуфа?

— Потрогай — и узнаешь.

— Ой! У тебя там тернии? Руку уколол!

— Вот тебе и ответ.

Пришел он назад, зовет мать:

— Матушка Магдалина, я дрова принес!

Она трогает мешок.

— Ой! Да это тернии! У всех дети как дети, а у меня дурак безголовый. Ступай опять в лес!

Пошел бедный Джуфа. Встретил по дороге стадо, что текло черным потоком, увидал скованную стужей оливу. «Возьму ее», — сказал он себе. Обхватил дерево могучими руками и выдернул с корнем. Олива кричала от боли, верхушку дерева окутывал туман.

Пришел Джуфа в деревню.

— Матушка Магдалина, идите сюда! Помогите мне.

— Ты вырвал оливу! О мой Иисусе! О Бог Морокун!

Разрубили они оливу, всем дров хватило, развели огонь, побежало пламя по сучьям, согрело и воробья, и копыто осла Ронделло.

Однажды собирается мать в храм.

— Джуфа, — говорит, — опять кровь в жилах стынет, пойду в храм, помолюсь Богу Морокуну. Коли выйдет солнышко, впусти его в дом, и еще свари кашу своему братику, что в люльке лежит. Да поаккуратнее!

Иисус, который уже поправился, где-то пропадал. У него не было слов для молитвы, он хотел снова услышать голос колосьев в поле — ласковый шелест, понятный лишь посвященному.