Бледное небо. Бледный городок. К вечеру мороз крепнет. Черная муть налезает откуда-то. На углах – жаровня с угольями, с длинными, желтыми языками пламени. Они треща, брызгая искрами, рвутся по ветру. Черные люди вокруг что-то делают. Черные тени от них на снегу.

Лошади храпят и тепло, и устало дышат. В синеватом, жидком газовом свете фонарей протекают мимо люди. Одинаковые, черные. Спешат, идут, что-то думают. Кто-нибудь за кем-нибудь следит, тайно выслеживает. Может, друг друга выслеживают.

Через сто лет, в такой же черный морозный вечер, ни одного из теперешних, ни единого, не будет поверх земли. Все будут внизу. Там уж нельзя следить. Следить будут новые за новыми.

Поздно. Костры гаснут. Мороз крепнет. Люди реже. Пора спать.

В пятом часу дня, когда густели сумерки, делались ночью, вошел на деревянный пустынный мост через канал человек обыкновенного вида, в коротком пальто. Шел он медленно-медленно, точно усталый.

И канал был, как мост, безлюден. Чернели какие-то прохожие, два-три. Проехал кто-то. В голубовато-черной мгле, вдали, еще едут.

Человек в коротком пальто, совсем почти перейдя мост, остановился. Подождал. Потом медленно снял шапку, и медленно, истово, повернувшись к перилам, начал креститься на почти невидную, черную церковь вдали, над черным пятном деревьев.

В тот миг беззвучно и тяжко вздрогнул весь темный воздух. Звук он принял и отдал только в следующее мгновенье. Глухо и коротко, каменно, буркнули дома. Потом хряснуло, в три удара, один выше другого. Жидкий плеск разбитого стекла прорвался наверх. Клубы грузной, снежной и земляной пыли, беловато-серого дыма, взметнулись и поплыли нестройно, качаясь, как пьяные. Звериный крик и храп, топот, визг и свист, черная, бьющаяся куча в пыльном дыму на снегу, куча все разрастающаяся, кишащая черным.

Бежали, сбегались, разбегались… и все сбегались, один на другого валились, плотнели, кричали и свистели. В середине все так же, то вздымалась, то падала главная, самая черная чернота.

Вдвинулся в кольцо и человек, который крестился на мосту. Кричали, продирались внутрь. Внутри, из-под горячих, дымящихся кусков, вынимали тело, в разорванной одежде, странно короткое. Только тело, туловище. Ног не было. Вынули, целая голова, без шапки, свесилась назад и качалась, с мертвыми, взъерошенными волосами. Вынули, подняли, понесли. Высокая, темная куча в середине – умирающие звери, – еще шевелилась, дышала. Давно крича, кого-то хватали, потом отпускали, потому что хватали друг друга. Никто ничего не знал, не видел; все, кто тут сейчас был – сбежались уж после того, как дрогнул воздух, и дело было сделано.

Человек в коротком пальто долго стоял в толпе. Многие уходили, а он все стоял. Мог и он уйти, а стоял. Видел, как несли вынутое тело и качалась, свесившись, голова.

Вдруг он дернулся вперед, к огням, к растерянному человеку в форме, который махал руками, стал перед ним и громко произнес:

– Я убил.

Человек в форме оцепенел, потом, сразу кинувшись, схватил его за плечи. Какие-то другие люди цепко впились ему сзади в руки.

Закричали все.

Потом его потащили сквозь толпу, тащили сразу человек шесть или восемь одного, так что даже мешали идти, притащили к саням, впихнули, обняли и повезли.

Ругались. Человек молчал.

Вдогонку поехало еще много саней с людьми.

– Энтот, энтот самый! – сказал громко худой городовой из оставшихся. – Сряду схватили. Я сам видел, энтот и есть.

– Расходись, расходись!

Огни шевелились. Переминающимися, скученными лошадьми оцепили черное широкое пятно на дороге. В связном стынущем шуме не было отдельных звуков. Все слито. Все смешано.

Прошел и этот день, и еще другие. Человека, которого, обняв, увезли, привезли куда надо было. Стали спрашивать. Он опять сказал:

– Я убил.

Его еще спрашивали, но он молчал. Что ни спрашивали, кто ни спрашивал, когда ни спрашивали – он молчал. При нем не нашли ничего, чего не могло бы быть у сотни других людей. Одежда его, вся, тоже была, как у ста других. Он не говорил своего имени, и никто не мог узнать его в лицо.

Всем казалось, что видели его, а узнать не могли. Стараясь угадать – притворялись, что узнали. Называли тем именем, другим.

Он молчал.

Сердились, мучились. Требовали, чтобы он хоть сказал, что не хочет говорить.

Уже не сумасшедший ли? Но сам утверждает, что убил, и не как сумасшедший, а как человек, который убил. Нашлись свидетели: «сами видели», что он «тут маячил, потом подбежал и шкваркнул, и прочь кинулся». Другие не видали, что «прочь кинулся», а только что «шваркнул» и «этот самый».

Как же не он? Других, кого похватали сгоряча, – отпустили: свои оказались. И из таких никого не было при месте, когда сбежался народ. Кучер бы сказал – да кучера убило.

Ясно, этот один. Он.

Наблюдали за ним, запертым. По привычкам, по манерам не угадают ли, кто.

Но он – ничего. Сидел, молчал. Спать ложился, спал. Ел молча. Ни к стенам, ни к окну не подходил.

Посылали к нему разных людей. Один пришел и объявил, что он защитник. Арестант поглядел просто, но и ему ничего не сказал.

Нечего было больше делать. Надо судить.

Так дни шли ровно. Случалось, никто к нему не приходил и ни к кому его не водили.

Вот повели. Он покорно шел, как всегда. Привели, – недалеко, в другую камеру, пустую. Заперли. Он сел.

Потом дверь опять визгнула – и вошла старуха. Старая, полуслепая, важная, высокая – и точно сломленная – тяжко опиралась на палку.

В длинном-длинном черном платье, лицо резкое, суровое.

Арестант знал, что увидит ее. Ее и ждал.

Старуха подошла, села на другой стул. Глядела, сжав губы.

– Ты убил? Арестант произнес:

– Да, я убил.

– Не сказываешь, кто ты. Да мне все равно, кто ты таков. Знать хочу, ты ли убил. Я мать его. Матери не солжешь. Ты?

– Не солгу. Я убил.

Старуха глядела, не моргая. Держала костыль обеими руками.

– Ты. За что ты его? И перебила себя:

– Ну, ну, не говори. Не надо.

– У меня ненависти к нему не было, – тихо сказал арестант.

– Не было, знаю, знаю. Не затем пришла. Для тебя плох был, а для меня плох ли, хорош ли – все хорош. Не за тем пришла.

Она помолчала.

– Ты убил – так это на тебе и останется. А его могилку чужой кровью поливать не дам.

Он не понял.

– Как?

– Так. Вымолю тебя. Живи. Убил – твое дело, с тем и живи. Нужно будет – в ногах буду валяться. Да знают меня, я старуха настойчивая. Пропустили же вот к тебе.

Он встал было и опять сел.

– Не надо, не надо. Я не хочу.

Потом, точно вспомнив что-то, успокоился.

– Да и не будет. Я ведь не скажу больше, чем сказал.

– Не можешь?

– Опять бы сначала – опять бы убил.

Она сидела, склонившись, не двигалась. Он знал, что эта старуха ему родная. И оттого, что он знал, что она ему родная, а она не знает и никогда не узнает – она была ему еще ближе. Не стыдился этой близости тайной. Точно на свою мать, давно умершую, глядел он – подходил к ней из другого мира.

– Не можешь, значит, – повторила она опять, как бы про себя, строго. – На кровавой могилке мне молиться тяжко.

Ни слезинки у нее не было. Встала, опираясь на палку. Встал и он.

– За меня… – начал он тихо.

– Что?

– За меня, если можно… Помолитесь.

Он, медленно сгибаясь, поклонился ей в ноги и так же медленно стал подыматься.

– Чего ты?

– Я матери поклонился. Я не прощенья… Прощенья нет.

Старуха выпрямилась, как могла. Стала выше, черная, строгая.

– Не нам прощать. Час мой за мной стоит, как за тобой. Прими ж и ты мой поклон. И у тебя свое страданье. Простит ли тебе Бог, не простит ли – не наше дело. Его это, Божье дело. Господь с тобою.

Она поклонилась ему, отошла, тяжело ступая, волоча длинное платье, и стукнула в дверь. Дверь отворилась и пропустила ее. Была ли старуха? Или снилось ему?