— В сущности, путешествовать можно еще только по Франции.

— Разве, — усомнился доктор Хониг, — а как же Испания?

Достаточно было только зацепить господина Шмица, чтобы

последовало словоизвержение; итак, какое-то время он обсуждал Испанию, заключив словами:

— Франция куда изысканней, фешенебельнее, спокойнее.

С изумлением доктор отметил неподдельную тревогу в голосе шефа, когда тот добавил:

— Если ее только окончательно не обшмыгают.

На сей раз Иешке не разделял с ними трапезы. В этом отеле доктор узнал кое-что о том, как шоферы живут в гостиницах: оказывается, они получают небольшую, но удобную комнатушку где-нибудь на верхнем этаже и комплексное питание в специально отведенном помещении. Господин Шмиц оценивал качество отеля по тому, что докладывал ему Иешке о местном питании.

— Если Йешке жалуется на кормежку, на таком отеле можно поставить крест. Отель, где экономят на еде, как правило, никуда не годится, — пояснил он доктору.

Около одиннадцати, когда они, поднявшись наверх, стояли у номера господина Шмица и желали друг другу спокойной ночи, доктор увидел в уже приоткрытую дверь, как Иешке — по - прежнему застегнутый на все пуговицы — раскладывает для своего хозяина предметы ночного туалета. Наутро Иешке оплатил гостиничный счет; дорожную кассу господина Шмица он носил в бумажнике и распоряжался ею с той же немногословной уверенностью, с какой водил свой тяжелый «БМВ». В сущности, служителем, прислужником являюсь один я, проносилось в сознании доктора, затуманенном горячечной бессонной ночью; другое дело Иешке, он слуга, то есть человек, живущий одной жизнью с хозяином, это уже явление симбиоза, подобно сожительству зуйка и крокодила; нужно быть очень богатым, чтобы иметь настоящего слугу, но господин Шмиц воистину богач, не рядовой, каких много, и не мульти, как некоторые из этих новоиспеченных миллионеров, чьими фотографиями пестрят иллюстрированные журналы, — нет, господин Шмиц просто очень богатый, действительно богатый человек. Он крокодил!

За завтраком доктор сидел с тяжелой головой, отупевший от насморка, жара, от саднящей боли в горле, но на улице ему сразу стало легче, такое стояло солнечное прохладное утро. Высокий и стройный, на фоне неба вырисовывался собор, а вокруг него за мшистыми стенами покоились в осенней дымке монастыри; в стенах были ворота, сквозь которые сновали монашенки и садовники. Луара привольно несла свои охряные воды мимо Тура. Оставив реку позади, они двинулись к Шенонсо. Там господин Шмиц ничего не ругал, но и не хвалил; в длиннющем зале, под окнами которого бежал Шер, его больше всего заинтересовала доска, на ней было написано, что в первую мировую войну здесь был лазарет. Господин Шмиц нашел, что для этой цели помещение совсем не пригодно. Видно, он с легкостью представил себе этот зал, уставленный койками с ранеными, наверно, ему даже слышались стоны в пустынном нетопленом замке. Доктор Хониг не мог не сознаться себе в том, что у него лично доска не пробудила бы ни единого чувства, не примись шеф разглагольствовать на эту тему. «Экая жалость», — подумал он, так как предпочитал потолковать о Диане де Пуатье, о которой знал решительно все; в замке, кстати, висело два-три ее прекрасных портрета школы Фонтенбло.

Затем Амбуаз, Шомон, а к обеду они уже были в Блуа. В Амбуазе господин Шмиц заинтересовался домиком Леонардо куда больше, чем замком, прилепившимся к высокой скале; модели летательных аппаратов Леонардо навели его на ряд компетентных высказываний. В Шомоне, на дворцовой площади, доктор, доведенный своим недомоганием до крайнего раздражения, спросил, неужели столь близкий ему, Шмицу, архитектурный стиль нельзя было изучить на виллах Рейнской области, на что господин Шмиц, не восприняв на этот раз иронии, стал вспоминать, что луарским стилем он восхищался еще в копиях времен грюндерства, и это тем более поразило Хонига, ведь шеф повсюду что-нибудь да охаивал. В особенности замок в Блуа, который, разумеется, тоже был совершенно «обшмыган»: его потемневший от старости фасад угрюмо взирал на шиферные крыши города и на мелководную, неторопливую, зеленовато - желтую речушку. В полдень Иешке повез их сначала в Шамбор и далее, к очередным замкам. Становилось все холоднее, над Туренью свистел ледяной ветер, и каждый раз, когда для осмотра замка нужно было выбираться из приятно обволакивающего тепла лимузина, доктор опасался, что простуда его перейдет в воспаление легких. Он завидовал Йешке, которому ничего не надо было осматривать, который мог остаться в машине, или выпить чашечку кофе, или пошататься по лавкам с сувенирами, в то время как он, Хониг, обязан был вместе с шефом «отрабатывать» одну достопримечательность за другой. Господин Шмиц не знал усталости и без конца делил памятники французского прошлого на «обшмыганные» и «ухоженные». Он все время что-то подсчитывал и к вечеру совсем приуныл, ибо сумма, какую, по его соображениям, нужно было потратить на реставрационные работы, превосходила все его ожидания. Да, французы чрезмерно хвалятся своей архитектурой, теперь ему это ясно.

В Шамборе они едва не поссорились. Увидев крышу замка, доктор остолбенел от восторга: это был маньеризм, вызывающий в памяти картины известных сюрреалистов и в то же время иллюстрации из истории искусств герцога де Берри; а на одном из окон — слова, нацарапанные Франциском Первым: «Souvent femme varie»[2]: тут-то и родилась у Хонига смелая мысль использовать все это для рекламы крефельдских фабрик искусственного шелка, принадлежащих господину Шмицу; когда они вернутся в Швейцарию, он сразу же обсудит свой замысел с Уэги.

— Знаете, что сказал о крышах Шамбора Шатобриан? — обратился он к патрону.

Тот очнулся от мрачного созерцания окон в первом этаже: они были заколочены необструганными досками.

— Понятия не имею.

— «Шамбор напоминает женщину с развевающимися по ветру волосами», — процитировал доктор без запинки, ибо только что просмотрел путеводитель.

— Вздор! — отрезал господин Шмиц. — Посмотрели бы лучше, в каком состоянии замок.

Доктор с тревогой отметил, что в голосе шефа проскользнула едва ли не личная неприязнь к нему, Хонигу.

— Над этой штуковиной двенадцать лет гнули горб две тысячи рабочих, — прибавил господин Шмиц. — Шамбор нелегко достался Франции. Вам известно, что этот король… как там его?

— Франциск Первый.

— Так вот, этот субъект организовал при своем дворе финансовый совет, обиравший страну, чтобы выстроить замок.

Доктор, разумеется, этого не знал, и господин Шмиц продолжал рокотать:

— Для меня, кстати говоря, это важнее, чем трепотня каких-то писателей и искусствоведов. Подумаешь, маньеризм! Заботились бы лучше, чтобы эта штуковина не приходила в упадок!

Опоясанный багряно пламенеющим парком, светящийся в вечернем полумраке на подстриженных лужайках, Шеверни несколько примирил его с отношением французов к своему прошлому, которое в целом было непозволительно «обшмыгано». «Обшмыганный», размышлял доктор, в изнеможении откинувшись на подушки рядом с шофером, который вел машину в Бурже, в этом вульгаризме есть древний германский корень, означающий на всех скандинавских языках «старый». Почему его так волнует, что старое естественно становится «обшмыганным», продолжал злиться доктор, вглядываясь в скользящую за окнами машины тьму; его опять зазнобило, голова стала чугунной. Со вчерашнего вечера они «отработали» два собора и одиннадцать замков; доктор нервно посмеивался втихомолку: он, приверженец приятно-снобистского стиля в путешествиях, никогда не подумал бы, что может так влипнуть.

В отеле Бурже он, извинившись перед Шмицем, тотчас отправился к себе. И хотя он принял две таблетки аспирина, уснуть не удавалось, температура держала его в состоянии оцепенелого полузабытья. В просторном номере, где лежал доктор, было темно, несмотря на раздвинутые шторы, так как улица ночного города не была освещена; лишь красный ромб фонаря на табачном киоске отбрасывал слабый отсвет на потолок. Часов около десяти раздался стук в дверь, это господин Шмиц пришел справиться о самочувствии своего попутчика.