Не знаю, как сейчас, но свидетельствую о прошлом: узбеки всегда уважали «людей Книги», как называют здесь христиан. Это не случайно. Уже в третьем веке, когда Русь еще поклонялась идолам, в Туркестане были общины христиан. Предание утверждает, что здесь проповедовал апостол Фома, когда шел через Азию в Индию.

А в пору расцвета халифата христиане занимали видное положение при дворе и были визирями, советниками и личными врачами халифа. История не знает сослагательного наклонения, но некоторые востоковеды полагают, что быть бы Туркестану православным краем, если бы не ересь несториан, превративших православие в злобную карикатуру на него. Несториане крайне жестоко преследовали иноверцев, и это породило не менее жесткий отпор.

Таковы актуальные и поныне уроки истории: там, где отсутствует истинная любовь к Богу и к людям, там торжествует земная злоба. И тогда снова плывет по реке детская люлька, и краснеют от крови воды реки.

Времена смуты это еще и времена тех постыдных фальсификаций, когда подлинную историю народа подменяют политизированные мифы о ней. «Малое знание удаляет от Бога, а большое приближает к Нему», — писал протоиерей Глеб Каледа, профессор и доктор геологических наук. К сожалению, моему, еще советскому поколению было доступно лишь то «малое знание» истории, когда, например, отношения князя Александра Невского с Золотой Ордой укладывались в учебниках в простую схему: вот униженный покоренный народ, а вот наглые завоеватели. Но летописи свидетельствуют, с какой честью принимали князя в Орде. Хан Батый восхищался мудростью князя и однажды сказал приближенным: «Правду мне говорили о нем: нет князя ему равного». Под влиянием Александра Невского в Орде была учреждена православная епархия, а сын хана Батыя Сартак принял христианство. На Волге и сейчас живут кряшены — крещеные татары, а мусульмане Поволжья почитают Александра Невского как святого. Именно эти мусульмане, потомки ордынцев, лучше нас помнят и охотно напоминают нам сегодня завет, оставленный благоверным князем Александром Невским: «Крепить оборону на Западе, а друзей искать на Востоке». Мы разной веры, но сердце просит любви.

Не знаю, читает ли сегодня кто–нибудь Ремарка? Не удивлюсь, если о нем уже забыли, молодежь не очень–то любит читать. Раньше я еще как–то интересовался у своих студентов, известно ли им это имя, теперь уже не спрашиваю. Хотя, что упрекать мальчишек. Недавно в Москве познакомился и разговорился с одним немецким дипломатом, классически образован, умница, полиглот — свободно говорит на семи языках, удивительно, но и он ничего не слышал, как пишут, «об одном из самых известных немецких писателей XX века».

Когда–то, очень давно, Ремарк мне многое объяснил. Как раз началась война в Афганистане, и кто–то из моих товарищей успел на ней побывать. Возвращаясь, они становились какими–то Другими, и я не понимал, что с ними происходит, пока кто–то не подсунул мне его книжку «На западном фронте без перемен». Потом искал и другие его романы.

Помню, читал «Возлюби ближнего своего». Предвоенная Европа, сытая и равнодушная. И на фоне этого сытого равнодушия трагедия людей, вышвырнутых из Германии, уже знающих, что такое концлагерь, лишенных родины и даже паспортов.

Читал, как гнали этих несчастных из одной страны в другую, как, словно на зверей, устраивали на них облавы и сажали в кутузку.

Я удивлялся, что талантливые люди, способные в жизни на многое, за радость почитали, если их не обманывали, и после тяжелой физической работы расплачивались куском хлеба. Было понятно, что автор на собственном опыте испытал то, о чем пишет. Читал и думал: «Как хорошо, что у меня есть моя родина, паспорт, мне нет нужды куда–то бежать, где–то скрываться. Что вокруг живут нормальные люди, и у них растут хорошие дети».

Впервые за еду я работал в армии. Прошло уже месяца два после призыва, и мы, недавние маменькины сынки, пребывали в постоянном желании что–нибудь съесть. Еще и кормили отвратительно — из всего того, что нам полагалось, съедобен был только хлеб. Есть хотелось и днем, и ночью. Нас так и называли: «желудки». Помню, будучи в наряде по столовой, после приема пищи сметал со столов, и там, где были места стариков, солдат, прослуживших на два призыва больше нашего, нашел шкурку от соленого сала. Увидел, и так мне ее съесть захотелось, даже зубы от желания свело. И сразу мысль: «Какой–то пижон ел сало, отгрыз шкурку и выбросил, а ты, как собака на помойке, нашел и хочешь ее сожрать.

Не забывай: ты человек, а это звучит гордо, не опускайся на дно с высоты человеческого достоинства». Подумал так, по сторонам огляделся, никто не наблюдает? Вздохнул и, презирая себя, съел эту кожицу. Вкус ее помню до сих пор.

Правда, с того времени не осуждаю бомжей, копающихся в помойках в поисках съедобного, потому что сам побывал в их шкуре.

Сержант из наших, белорусов, подходит и предлагает:

— Поработать не хочешь? Нужно в столовой, в военном городке картошку в подвалы спустить. После работы обещали цивильно покормить.

И вот мы, четверо «желудков», по неудобным трапам часа за два перетаскали на своем горбу в подвалы всю эту картошку. Потом нам позволили принять душ, мы переоделись в чистую одежду и сели за стол. Помню ту жареную колбасу с яичницей, сметану, булочку с чаем. Помню, как ем яичницу, а перед глазами герои Ремарка, люди без паспорта и без родины. Нет, что ни говори, для усвоения преподанных знаний мало о чем–то просто прочитать, это что–то полезно еще и на собственном опыте испытать, запоминается хорошо, можно сказать, на всю оставшуюся жизнь.

Кто тогда из нас думал, что придет час, и от нашей большой страны, объединяющей в себе пятнадцать дружных республик, ничего не останется? Кто представлял, что появятся беженцы, люди без паспортов, нелегалы, готовые за тот же кусок хлеба работать на хозяина, и быть ему безмерно благодарным, что вообще что–то дал, не обманул, не прогнал.

В нашей местности начали останавливаться предприятия, людей в массовом порядке не то что бы увольняли… нет, им перестали платить зарплату. Работать работали, а денег не получали. Даже анекдот такой появился.

Один директор завода другому:

— Я им месяц за работу не плачу, они ходят, два не плачу — все равно идут. Не знаю уже, что с ними и делать.

Другой советует:

— А ты сам попробуй с них деньги стрясти. Хочешь работать? Плати!

В свое время мне повезло устроиться рабочим на железную дорогу. Работа была тяжелой, но платили неплохо и зарплату никогда не задерживали. В это время к нам на горку пришел на должность дежурного врач из нашей же железнодорожной поликлиники. Высокий, сутулый и худой, в очках с большим числом диоптрий.

Вообще–то он был патологоанатомом, работал на полставки, а у нас просто подрабатывал. Патологоанатом, человек флегматичный, с замедленной реакцией, трудно приживался на горке. От дежурного требуется быстрая реакция и хорошее зрение, а он ни тем, ни другим похвастать не мог, потому и допускал много брака. Его непосредственный начальник, Володя Мамонов, маленького роста, холерик, с ума сходил от такого подчиненного. Поначалу он себя еще как–то сдерживал, но потом эмоции взяли–таки верх, и он стал орать:

— Ну, удружили, дали помощничка! Мало того, что реакции на нуле, так он еще и слепой! Рохля, оглобля, не соображающая в железнодорожном деле! Да лучше бы я один работал!

Врач, бедняга, человек интеллигентный и очень тактичный, волей обстоятельств заброшенный на железную дорогу, терпел, сколько мог, оскорбления в свой адрес. Но Володя, что говорится, его «достал», и доктор попытался защищаться: