Бывает иногда, что у меня спрашивают телефон и вообще заводят разговор на тему, как бы нам провести вместе время.

Я еще никому телефон не давала. Еще никто ни разу не понравился до такой степени, чтобы хотелось еще раз повидаться. Или мне просто не везет?

Этот толстяк немедленно поведал мне, что он хормейстер детского хора в клубе при одном из текстильных комбинатов Москвы. Ездил в Таллин перенимать опыт. Скоро опять туда поедет — теперь уже делиться опытом, вместе со своими детьми. Целых полсотни ребят повезет. Я посочувствовала ему, шутка ли — углядеть за столькими детьми! Мы с мамой, когда Маська была маленькой, с ней с одной не могли справиться.

— Я постоянно спешу, — сказал он. — У меня даже часы и то спешат, если на моей руке, а вот когда их жена наденет, они идут минута в минуту.

— Жить торопитесь, — сказала я.

— И чувствовать спешу, — подхватил он. — Только жаль, уже времени для чувств мало осталось.

Я искоса глянула на него.

— Вам бы похудеть килограммчиков на двадцать, тогда и времени бы хватило.

Он глухо захохотал:

— А вы остроумная девочка. Люблю таких!

Я нахмурилась. Сейчас скажет: «Давайте встретимся вечерком…»

Но он ничего этого не сказал, а спросил:

— Петь умеете?

— Ни в зуб ногой.

— Напрасно. Надо учиться петь.

— У меня сестра поет.

— Младшая или старшая?

— Младшая, еще в школе учится, в седьмом классе.

— У нее хороший слух?

— Очень хороший. Когда у нас было пианино, она все подбирала по слуху, только услышит где-нибудь песню, сразу же подберет.

— А где теперь пианино?

— Продали.

— Вот это жаль.

— Мне тоже было жаль, но ничего не поделать.

Он внимательно посмотрел на меня, вынул сигарету.

— Можно курить?

— Можно.

— А вы не курите?

— Нет, не люблю.

— И не надо, такой молоденькой не пойдет курить. — Затянулся, выпустил дым колечком. И вдруг сказал: — Приведите ко мне вашу сестру. У меня в хоре есть старшие школьники.

— Трудно ее привести, у нее характер тяжелый.

— Чем же?

— Если не захочет, ни за что не пойдет.

— А вы попытайтесь уговорить ее. Всем ребятам нравится петь в хоре, мы ведь не только поем, а всерьез изучаем музыку, вместе ходим в консерваторию, на концерты.

— Ладно, — сказала я, — попробую уговорить ее.

— Я вам оставлю мой телефон.

— Я позвоню вам осенью, когда она вернется из строительного отряда.

— Наверно, вы водитель первого класса?

Само собой, мне было приятно слышать эти слова.

— Второго, — ответила я. — До первого еще далеко.

Он порылся в кармане, вытащил плюшевую собачку. Собачка была серая, с черным носиком и хвостом-закорючкой, очень похожая на нашу собаку Дымку.

— Это вам, — сказал он. — Повесьте вот здесь, на ветровом стекле.

— Спасибо, — ответила я. — Только зачем вы дарите мне? Как-то неудобно…

— Я ее вез для сына, но ему подарю что-нибудь другое, надеюсь, что мой сын все, что бы я ни привез, примет…

— У вас большой сын?

— Перешел в десятый класс.

Я повесила собачку на ветровое стекло. Он смотрел то на меня, то на собачку и улыбался. Очевидно, он из тех, кто умеет радоваться чужой радости.

— Вот вам и веселее будет ехать…

— Она похожа на нашу собаку, которая прожила у нас девять лет.

— Тем лучше.

— Осенью мы с сестрой вам позвоним, — сказала я.

— Очень прошу вас, — сказал он. — Будьте все-таки осторожны!

Я удивленно пожала плечами, а он продолжал:

— Ездить по Москве с каждым днем все труднее. Как ни говори, а машина — это источник повышенной опасности, так, кажется, выражаются начальники ГАИ?

— Так, — согласилась я и пообещала: — Постараюсь быть осторожной…

Солнце уже пылало вовсю, знойное марево плыло над городом.

Моя «дымка» казалась раскаленной, а до конца смены еще добрых пять часов, и план выполнен только лишь на одну треть.

Я поехала в Серебряный бор и посадила там старика с веником. Этот веник, как старик пояснил мне, он настриг в лесу, поскольку мыться в бане с веником — ни с чем не сравнимое наслаждение.

Старика я довезла до Зюзина, оттуда направилась к магазину радиотоваров, где меня тут же подхватили два кавказских человека, купивших телевизор «Темп» и радиоприемник «Мир».

Отвезла их в Измайлово, и недалеко от метро «Первомайская» меня остановила женщина с маленьким мальчиком, они ехали в Перловку.

На Ярославском шоссе ко мне села целая компания: два парня и две девушки. У одного парня была гитара, всю дорогу он играл на гитаре и пел туристские песни, особенно понравилась одна, которая начиналась словами:

Мы разговорились, все они были студентами, учились на историческом факультете МГУ.

Тот, кто пел песни, сказал:

— Девушка, мы сегодня идем в кафе «Молодежное», пошли с нами.

— Не могу, работаю, — ответила я.

Но он не отставал:

— Там такой джаз, умрете, если услышите!

— Слышала, — сказала я. — Пришлось, как-то услышать.

— Ну и как?

— По-моему, есть шанс выжить.

Он засмеялся, а его друзья стали подшучивать над ним.

«Дымка» моя уже просто дымилась от жары и усталости. Надо было дать ей отдохнуть и, кроме того, мне пообедать.

Я остановилась возле кафе на улице Палиашвили. Один парень из нашей колонны, Дима Шкаликов, стоявший впереди меня в очереди, кивнул мне, и мы сели за один столик.

Дима уверяет, что, несмотря на свою фамилию, в жизни не брал в рот спиртного.

Он некрасивый, лысый, рот до ушей, но вроде бы славный. В парке считают, что Дима влюблен в меня, но он сам понимает, что я вряд ли отвечу на его чувство, а потому никогда не говорит никаких комплиментов и не приглашает провести с ним время.

Влюбленность в меня не мешала Диминому аппетиту, он уплел за обе щеки тарелку украинского борща, порцию бефстроганова, а потом, подумав, с меланхолическим видом взял еще манную кашу и три стакана компота.

Пообедав, мы с Димой вышли к нашим машинам. Дима увидел собачку, подаренную давешним хормейстером.

— Штучная вещь, — сказал. — Откуда?

— Подарок.

— От любимого человека?

— Ну уж, от любимого, я его впервые сегодня увидела…

— Тогда мне легче дышать, — сказал он.

Я села в свою машину, он сел в свою.

— Поехали на Воровского, — сказала я.

Он согласился.

— За тобой хоть до самого Ярославля.

— Если диспетчер даст разрешение.

— Вот это уж запросто!

Я прислушалась:

— У тебя, кажется, мотор кашляет!

Он тоже прислушался:

— Нет, показалось:

— Наши источники повышенной опасности требуют постоянного внимания, — сказала я.

Он не расслышал моих слов, сказал:

— Як тебе всегда внимателен в полной мере.

Мы остановились около Театра киноактера. Там столкнулись два частника: «Москвич-408» и «Жигули». «Жигули» — новенькая, с иголочки, машина, вишневого цвета, покалечена до того, что смотреть больно: фары разбиты, бампер помят, крылья просто-напросто всмятку.

Женщина — водитель «Жигулей» — стояла на тротуаре, горестно смотрела на свою машину.

Она молодая, наверно, немногим старше меня, хорошенькая, в нарядном платье, в волосах ленточка. Может быть, это отец подарил ей машину? Или муж? Почему-то хотелось думать, что подарил отец.

— Грамотно чокнулись, — сказал Дима. — Хорошо, хоть сами-то жмуриками не стали!

Он всегда изъяснялся в таком вот стиле. Это у него я научилась выражению: «Кати от меня баллоны». Впрочем, он и не так еще может выразиться.

По-моему, он первый изобрел прозвища, бытующие среди шоферов: шляпа, пиджак, лимонадник. Шляпа — это приезжий, не знающий Москвы, кого можно везти с Казанского вокзала в Сокольники через Шелепиху. Пиджак — человек опытный, такого не проведешь. А лимонадник — это пассажир, который платит точно по счетчику, копейка в копейку, разве лишь иногда прибавит пятачок на лимонад.

Любопытно, что пешеходы глянут на покалеченную машину и равнодушно пройдут мимо. Но ни один шофер не останется безразличным, каждый, проезжая, непременно повернет голову, пытаясь получше разглядеть все, что произошло.

Мы снова поехали с Димой друг возле друга, но тут кто-то махнул рукой на тротуаре. Дима сказал:

— Давай, Катя, клиент крахмалится.

В конце дня я поехала к стоянке на улице Горького. Жарко, очередь длинная, все распаренные, раздраженные.

Он стоял впереди. Конечно, я сразу узнала его, а он шагнул к машине, не глядя на меня, лениво бросил:

— Химки-Ховрино, улица Дыбенко…

Он не узнал меня, вернее, не заметил. Как сказал мой школьный товарищ Костя Каштанов: «На шоферов такси обычно не смотрят…»

Мы ехали по улице Горького. Был уже вечер, движение все нарастало, и мы то и дело останавливались перед красным светом.

В зеркальце я хорошо разглядела его. Он не изменился, по-моему, стал даже еще красивее, что называется, представительней. Благородная седина на висках, красивые, четко вырезанные губы, темные солнцезащитные очки.

Он снял очки, спрятал их в карман пиджака. Лицо загорелое, глаза сощурены, не то дремлет, не то устал от жары. Он всегда плохо переносил жару.

Вот такой, с полузакрытыми глазами, он сейчас удивительно схож с Маськой, одно лицо. Я больше похожа на маму, а Маська — вылитый отец.

Я смотрела прямо перед собой, и казалось, я снова еду по дороге своего детства. Вот старый кукольный театр Образцова, сколько раз мы ходили с ним туда, он тоже любил спектакли Образцова, говорил:

— Еще неизвестно, кому интереснее спектакль, взрослым или детям…

Вот стадион Юных пионеров. Обычно он встречал меня возле ворот. Бывало, стоит, терпеливо ждет, высокий, в руке сигарета. Увидит меня, кинет в сторону сигарету.

— Как дела, малыш?

А вот бассейн ЦДСА, мы с ним туда ходили несколько раз. Он плыл рядом, всегда готовый прийти на помощь, у меня было короткое, нетренированное дыхание, и я быстро уставала, а он плыл рядом и командовал:

— Шире руки, вот так, теперь ложись на спину, отдыхай…

Я ложилась, и вода как бы расступалась подо мной, и я снова мгновенно переворачивалась на живот, а он смеялся:

— Трусишка, чего же ты боишься? Я ж с тобой…