Для приговора, вынесенного историей правлению Екатерины, символичной во многих отношениях стала образцовая тюрьма, сооруженная ею в Петербурге как раз перед Французской революцией; желая показать, что Россия по праву занимает место среди других европейских держав, она дала ей гордое имя «Бастилия». Но как только императрица внесла последние штрихи в свое регулярное сословное государство (Standestaat) во главе с абсолютным правителем (1785[43]), она столкнулась с новой группой интеллектуалов, которые утверждали, что государство — это уже не совокупность сословий, а общая сумма автономных «граждан». Следовательно, личная свобода проистекает из участия в государстве, а не из принадлежности к корпорации. Более того, они утверждали, что монархия, если ее не ограничить или не отменить, неизбежно выйдет за ею самой же определенные рамки и превратится в деспотизм. Впервые была предложена четко определенная политическая альтернатива, основанная на иной системе приоритетов[44]. В этом состояло несчастье Екатерины — стать свидетельницей начала эпохи революций, радикально отвергавшей ее абсолютизм с республиканской душой.

Из этого, однако, не следует, что императрица быстро осознала исходящую из Франции опасность. Французская революция, как заметил Альбер Сорель, была событием уникальным в анналах европейской истории. Американскую революцию, которая вполне могла бы послужить предупреждением, в Петербурге трактовали как войну за национальную независимость, а не как прямой вызов существующему политическому порядку. (В русском языке даже не было слова для описания этого события: слово «революция», как и его французский эквивалент, означало всего лишь государственный переворот (coup d'état), подобный тому, что привел Екатерину на трон. Лишь после Французской революции слово приобрело современное значение, а его прежнее значение перешло к слову «переворот».) Естественно, вначале Екатерина не заметила нового содержания во французских событиях и рассматривала их в рамках прецедента. Она приписала их возникновение плохому финансовому управлению, а продолжение — «злой воле» (la mauvaise volonté) вождей революции и пресловутым масонам. Несколько решительно настроенных роялистов, утверждала она, могут легко подавить бунт; «желанию свободы можно также удовлетворить добрыми и мудрыми законами»^{166}.[45] (Вполне логично, что она защищала Вольтера от обвинения барона Гримма в том, что он подготовил почву для революции, и утверждала, что он и его современники — «роялисты, все они проповедуют порядок и спокойствие…»^{167},[46] Со своей точки зрения, она была права.) По мере радикализации революции Екатерина была вынуждена признать, что «разбойники» полностью захватили власть, но она предрекала, что беспорядок, бесчинство толпы и анархия — неизбежные результаты политической вседозволенности и предельного равенства — в конце концов сменятся деспотизмом под властью «цезаря»-демагога^{168}.[47] И опять, со своей точки зрения, Екатерина была права, но она плохо понимала, что этот цезарь-тиран будет действовать в рамках совсем другой политической системы.

И в заключение. Очевидно, что Екатерина II едва ли являлась ранним образцом современного специалиста по связям с общественностью, осуществляющего обширную программу улучшения своего имиджа дома и за рубежом, вводя в заблуждение общественное мнение. Пропасть между ее словами и делами была не больше, чем у любого другого правителя того времени, а существование такой пропасти означало всего лишь ограниченные возможности, присущие абсолютизму XVIII века. Тщательное изучение ее правления выявляет взаимосвязь между доктриной трактата Монтескье «О духе законов», принципами, заявленными Екатериной в «Наказе», равно и передовыми практиками, отраженными в Полном собрании законов Российской империи, и оценками, дававшимися ее деятельности просвещенными современниками. Подводя итог, можно сказать, что ее политика находилась в гармонии с идеями ее эпохи. В контексте предреволюционной политической мысли Европы ее заявления и практические дела принесли ей право вознаградить саму себя «республиканской душой». Однако до Французской революции республиканизм, как, собственно, и свобода, означал нечто совсем отличное от того республиканизма, который вскоре будет прочно ассоциироваться с якобинством. Совсем не случайно, что после 1789 года императрица более не говорила о себе как о республиканке (несмотря на то что и французским революционерам она отказывала в этом определении). Значение термина изменилось, сдвиги произошли во всей политической системе (по крайней мере, содержательные, если не формальные), однако русская императрица твердо держалась тех принципов, которые приносили успех и славу до революции. И в этом состояла трагедия Екатерины II как императрицы-республиканки.

Среди многочисленных аксиом, наводняющих историографию российского XVIII века, встречается утверждение, что вторая половина века, а в особенности последний период царствования императрицы Екатерины стали временем возникновения политической оппозиции в ее современном смысле[48]. Чаще всего оппозиция связывается с личностью Александра Николаевича Радищева. Считается, что его целью была дискредитация либо свержение абсолютной монархии в ее специфической российской форме и замена ее республикой. Иными словами, Радищеву приписывается привнесение в Россию политических идей нового, модерного типа.

Принято думать, что вызов, брошенный Радищевым, был столь дерзким, что императрица не могла его проигнорировать. Реакция ее не замедлила последовать: Радищева приговорили к смертной казни, милостиво замененной пожизненным изгнанием в Сибирь. Исследователи ссылаются на заслуженное наказание, понесенное первым российским мучеником от политики, как на доказательство того, что императрица осознавала сущность его выпада: ее реакция доказывает, что она видела в действиях Радищева попытку подорвать устои абсолютизма.

Таким образом, утверждение о существовании в екатерининское время политической оппозиции современного типа содержит два взаимосвязанных предположения. Во-первых, что такого рода политическая оппозиция и в самом деле возникла в годы царствования Екатерины II. Во-вторых, что императрица прекрасно понимала политическую значимость этого явления и соответствующим образом на него реагировала.

Совершенно очевидно, что второе утверждение логически подкрепляет правомочность первого. Чтобы установить непосредственную связь между этими двумя предположениями, современному исследователю настоятельно рекомендуется читать радищевское «Путешествие из Петербурга в Москву» как образец антиправительственной политической пропаганды: ведь та, против кого эта работа была якобы направлена, — сама императрица — прочла это произведение именно так. А если она сама распознала в своем противнике политического оппонента абсолютизма, оппонента модерного типа, то как мы можем отнестись к нему иначе?

Не пытаясь оспаривать утверждения об истинных намерениях Радищева, данная статья попытается разобраться со вторым из двух предположений.

Любые рассуждения о том, как императрица воспринимала предполагаемую оппозицию, должны учитывать, в какие категории Екатерина ее стремилась поместить. Ведь она, как и все мы, испытывала потребность в категоризации, распределении людей по знакомым ячейкам. Существенным элементом этого процесса было умственное усилие, направленное на присвоение ярлыков, — усилие, отраженное в использовавшейся императрицей лексике. Специфические слова, к которым она прибегала, вероятно, несут в себе информацию о том, как она понимала мир, в котором жила и действовала. Изучив многочисленные, но рассеянные по источникам высказывания императрицы и особенно ее лексику, можно получить представление о том, как она воображала себе намерения своего противника[49]. Применив это представление на практике, можно проникнуть в систему политических координат Екатерины. Необходимо также привлечь более косвенные, но тем не менее относящиеся к делу скрытые смыслы для анализа более широкого контекста, в котором реализовывался политический дискурс в XVIII веке. К сожалению, сегодня последняя тема не может быть рассмотрена в рамках данной статьи.